Наташа любила слушать его голос, поднимавшийся до крика только на демонстрациях и митингах. В остальное время он бархатистый, негромкий, но насыщенный, ясно звучащий в помещении и на улице. Порой она слушала его, как музыку, не вникая в смысл произносимых слов. В подобные минуты она и не разбирала слов, наслаждаясь произношением гласных и согласных, отдельных друг от друга и наполняющих собой волшебный эфир окружающего пространства. Иногда соседи толкали её в бок и требовали вернуться к реальности; тогда она начинала рассеянно озираться и обнаруживала себя в банальнейшем положении слушательницы на прозаическом инструктаже перед пикетом и внутренне посмеивалась, представляя свою восхищённую физиономию со стороны. Она понимала свою безрассудность и не ждала взаимности от предмета своей влюблённости, хотела просто оставаться вблизи его.

Из-под кровати на свет неторопливо выползла черепаха. Она медленно поворачивала голову в разные стороны, и бусинки глаз поблёскивали чёрным жемчугом. Цвергшнауцер бросился лихорадочно её обнюхивать, потому положил лапу на панцирь. Черепашка бессильно скребла вёслами лап по полу, не умея двинуться с места.

– Цезарь, оставь Ниндзю в покое, – строго сказала Наташа, спустила ноги с постели и взяла пса на руки. – Хватит хулиганить, слышишь? – Тот беспокойно извивался всем своим мускулистым телом и запрокидывал назад голову, стараясь лизнуть хозяйку в губы. – Вон, иди к Трифону приставай.

Наташа опустила собаку на пол и подтолкнула к коту, который стоял поблизости и старательно делал равнодушное лицо. Хозяйка зоопарка улеглась и накрылась с головой одеялом. Сон навалился на неё быстро и незаметно, окутал сознание рваным покрывалом бессвязных цветных видений и заставил раствориться в солнечном свете неосязаемого. Слепящая белизна воцарилась вокруг, но тёплая, а не снежная. Тропический бриз веял в лицо из глубин небытия, и время казалось несуществующим. Оно не остановилось, его вообще не было, изначально, никогда. Всё оставалось вечно неизменным, и в этом кошмаре одно только осязание подавало надежду: лица и протянутых в бесконечность рук касалась словно мягкая густая шерсть незримого беззвучного существа, тёплого и нежного. Невидимое должно пугать, так проявляется древний инстинкт самосохранения, но во сне законы биологии перестают действовать, остаётся лишь впечатление, ожидание и воспоминание.

Она оглядывалась по сторонам, не понимая этого, поскольку всюду видела лишь белый свет, каким представляла его в детстве, когда кто-нибудь из родителей читал ей вслух книжку, герои которой шли по белу свету, куда глаза глядят. Она таким и представляла этот свет тогда, и теперь пыталась пойти по нему, перебирая ногами. Но разве можно оттолкнуться от света? Его же нет, он – лишь обман зрения. Мы видим мир таким, каким его представляет наш мозг, а не таким, каков он в действительности. Да и что такое действительность? Как человеку судить о ней? Как понять, что существует, а что ему лишь пригрезилось? Принято считать, что движется поезд, а не телеграфные столбы за его окнами, но ведь глаза видят именно стремительно летящие навстречу столбы. Если человек стоит в центре Вселенной, то даже солнце движется по орбите вокруг него, а в космосе, чтобы понять, что вокруг чего движется, нужно ведь в первую очередь выбрать точку отсчёта. Два космических корабля, летящих рядом с одной скоростью, относительно друг друга покоятся на одном месте.

Белый космос вокруг, сон о незрячей пустоте, смесь ужаса и восторга, нужно только закрыть глаза и забыть обо всём на свете. Забыть свет. Забыть о движении и покое, о музыке и тишине.

Наташа спала, и весь мир вращался вокруг неё, как в сказке. Начавшийся день шумел за окнами, напоминая о неуклонном движении времени.

Глава 11

Антонов некоторое время молча смотрел на Саранцева, ожидая развития сообщённой тем новости. Игорь Петрович сначала упорно изображал спокойствие духа, затем отложил бумаги в сторону и коротко изложил случившееся ночью. Он ждал от главы администрации в первую очередь деловой поддержки, хотя не отказался бы и от проявления живого сочувствия.

Тот непонимающе смотрел в лицо шефа, словно ожидая продолжения и разъяснений. Не каждый день в его жизни начинался с подобного диалога. Точнее, таких рабочих моментов в его биографии до сего момента не встречалось вовсе. Выслушивая историю похождений президентской дочери, Антонов сразу испытал сосущее чувство тревоги под ложечкой, затем мелькнула предательская мысль: пора спрыгивать с подножки. К концу монолога Саранцева шеф его администрации преодолел себя и начал размышлять всерьёз, хотя предпочёл бы заниматься простой повседневной текучкой.

– Дела… – протянул Сергей, выражая сочувствие и не слишком выдавая свои эмоции.

– Как сажа бела, – раздражённо буркнул президент. – Нужно как-то выходить из положения.

– Как там Светлана? Ирина?

– Отбиваюсь от них, как могу. Кажется, удалось привести в чувство. Надеюсь, глупостей не натворят. Не знаю, спала Светка ночью или нет, но утром мне их обеих пришлось брать за цугундер. Совсем распустились. Ирина сцену устроила. Боится, что я предам дочь ради спокойствия.

– А ты не собираешься?

– Я не хочу подставляться без причины. От Покровского дуриком не увернёшься, но плясать перед ним на задних лапках из-за дочерней глупости и слабости я не собираюсь.

Сергей молчал несколько минут, вызвав у своего шефа заметное беспокойство, затем неожиданно спросил:

– Как его зовут?

– Кого? – искренне не понял Игорь Петрович.

– Ну этого, погибшего?

– Понятия не имею. Какая разница?

– Думаю, следует подготовиться к любому развитию событий, в том числе неблагоприятному. Только осторожно. Расширять круг осведомлённых не стоит.

– Так зачем тебе его имя? – всё ещё не понимал Саранцев, желавший постигать все существенные истины, встававшие на его пути к власти.

– Можно осторожненько продумать официальное сообщение в ответ на возможное появление публикаций. Ты говоришь, покойный нарушил правила движения?

– По утверждению ФСО, да. А к какому выводу придёт следствие – понятия не имею.

– И он погиб сразу, на месте?

– Насколько я понимаю, да.

– Значит, если бы Светлана и вызвала «скорую», он всё равно бы не выжил?

– Предположительно, да. Говорю же, если верить сведениям ФСО. Ты считаешь, это облегчает ситуацию?

– Юридически – да. Но в смысле пиара – всё равно катастрофа.

– Почему? Он нарушил правила, произошел несчастный случай, и Светка уже никак не могла его спасти.

– Я и говорю – для суда подойдет. Но он – простой человек, и он погиб. Значит, общественное мнение будет горой на его стороне. У него осталась семья?

– Не знаю. Нужно будет с Дмитриевым переговорить. Или не только с Дмитриевым? Наверное, через Покровского и ФСБ уже вошло в курс дела, а Муравьёв – и подавно. Нет никакого смысла играть в прятки.

– Ни в коем случае, – встрепенулся Антонов. – Ни в коем случае не выходи на МВД, ни прямо, ни через посредников. За оказание давления на следствие тебя лишний раз возьмут на карандаш. А ФСБ – пусть себе будет в курсе. Они следствием не занимаются, во всяком случае пока, вот и продолжай взаимодействовать с ФСО. Но пусть они тоже не пытаются официально выходить на МВД! Ни в коем случае! Никакого компромата, придерживаться исключительно личных связей – думаю, они у них найдутся.

Саранцев задумался, откинувшись на спинку кресла, запрокинув голову и прикрыв глаза. Ему казалось чудовищным само обсуждение способов построения отношений со структурами, которые вроде бы должны ему просто подчиняться. Несправедливость сложившегося положения заставляла его раздражаться и мешала думать. Необходимость изобретать способы ухода от юридической процедуры приводила его в глухое бешенство. Можно подумать, он не президент, а мелкий уголовник, случайно проведавший о неприятных планах властей на его счёт. Такое не должно происходить, но теперь не пройдёт бесследно.