Я снял шапку, приложил ее к нижнему сектору окна и, зажмурившись, резко даванул — стылое стекло звонко лопнуло. Пахнуло морозом и дымом. Я замер, прислушался. Стекло-то может кому-нибудь упасть на голову. Во дела… Я вытащил торчащие по краям осколки, высунулся.

Край крыши был совсем рядом. Вдоль него тянулся металлический барьер, почти занесенный снегом. Отступать поздно. С трудом протиснулся наружу, неловко повис вниз головой. Ворочая ногами, опустился еще ниже и коснулся варежками твердого наста, потом высвободил одну ногу, вторую — и неожиданно заскользил вниз. Я не успел даже испугаться: просто небо качнулось и поплыло куда-то вбок, завертелись деревья. Прямо перед собой, будто с колеса обозрения, увидел я институтский двор с пристройками. Я неосознанно открыл рот, чтобы закричать «мама», но мысль о том, что у меня нет мамы, неожиданно отвлекла и родила новую: «Почему же я никогда не слыхал, чтобы звали на помощь папу? Наверное, потому, что смешно. А если крикнуть «караул»? Нет, так кричат, когда кто-то грабит. И тут я нашел нужное слово и даже проговорил шепотом: «Помогите, пожалуйста!»

Я подтянул ноги к животу, одновременно поворачиваясь боком к барьерчику, прислонился к нему, и опять тошнотворный страх сковал мои мышцы, опять противно заныло в самом низу живота. Так я лежал довольно долго, пока страх сам по себе не утих и я не поверил в устойчивость своего тела, достаточную, чтобы не ощущать под собой бездну. Я отвернулся, поднял глаза к чердачному окну. Оно было совсем рядом. Попытался ползком подтянуться к нему, но каждый раз сползал вниз. Стали замерзать руки и лицо. «Если не шевелиться, можно уснуть и ничего не почувствовать, — вяло думал я. — И никто до самого лета не хватится человека, лежащего на краю крыши. А может, и летом никто не хватится».

Тогда я вспомнил про отца. Снова возникла передо мной его усталая фигура — там, на берегу Иртыша, когда утонула Тома. О Ксении Ивановне я все еще не думал, как не думал и о бабушке. Отец — вот кто стоял ночью перед моей кроватью, и я, сжавшись, делал вид, что сплю, — не хотел видеть отцовских слез… Если ползком продвигаться вдоль края крыши, то можно добраться до угла здания, где не было снега, а оттуда снова наверх. Там уже не страшно, останется пройти весь обратный путь, сползти к чердачному окну, и, по словам дяди Пети, дело будет в шляпе. Я втянул голову и, ухватившись за стойку барьерчика, подтянулся вперед. Правая щека омертвела, ломило пальцы. Через каждые два-три метра слизывал с губ солоноватые капельки снега. «А-а, ерунда, совсем мало осталось, — успокаивал я себя. — Доберусь, не маленький».

И только теперь я подумал о Ксении Ивановне. Сегодня вторник, и до воскресенья еще далеко. Расскажу ей про крышу. Нет, пожалуй, не расскажу. Но откуда все-таки взялся кирпич? Может, с трубы свалился? Через некоторое время я с удивлением прошептал любимую поговорку отца: «Ин-те-рес-но девки пляшут»… Почему же мне тепло? Ведь я мерзнуть должен. Вон и пальцы будто к печке прислонены, только покалывает чуть-чуть.

Да и щеку совсем не чувствую.

Перед самым носом выросла большая воронка водосточной трубы. Из снега торчали веточки с прилипшими к ним перьями. Гнездо! Крыша здесь образовывала угол, я снег не держался. Через равные промежутки виднелись края соединений железных полос. Цепляясь за них, я на четвереньках поднялся вверх. Теперь назад! Но я опять вспомнил о Ксении Ивановне и оглянулся в поисках предмета, который свесился за край крыши. Я увидел его сразу. Добраться до него можно было, лишь снова спустившись к водосточной трубе, а там опять ползком вдоль барьерчика. Я вспомнил весь проделанный путь, снял варежку, приподнял нижнюю рубашку и приложил ладони к теплому животу. Так я долго сидел на коньке крыши и по сторонам не смотрел, хотя все же отметил, что отсюда виден почти весь левый берег, мост, протока и остров.

Наверное, можно было бы, вглядевшись пристальнее, найти крышу своего дома…

И я вдруг понял, что если не сделаю сейчас то, что задумал, всю последующую жизнь буду презирать себя за трусость и малодушие. И я сделал это, как что-то неприятное, но необходимое. Непонятным предметом оказался полузанесенный снегом рваный резиновый сапог. Не думая о последствиях, я со злостью метнул его на проезжую часть улицы и попятился назад, часто дыша и громко нашептывая: «Так-так! Так-так!»

На чердаке упал лицом на кучу тряпичной рухляди и долго лежал не двигаясь, лишь вздрагивая от внезапной волны озноба. Мне было страшно, и я не чувствовал радости от сделанного.

Все воскресенье я маялся: слонялся по комнатам, дул на оконные узоры, трогал вздувшиеся пальцы и щеку, пробовал читать.

А когда бабка пошла закрывать ставни, я даже не зажег лампу, сел в темноте на кровать и только тогда понял, что сегодня Ксения Ивановна не приедет.

Не приехала она и в следующее воскресенье. Отец встал, на удивление, рано:

— Пойдем, Димча, на лыжах пробежимся. Грех в такую благодать сидеть дома, — бодро сказал он и громко запел: — И тот, кто с песней по жизни шагает, тот не боится ничего и никогда…

Отец всегда путал слова, придумывал свои. Однако мне от этого не стало, как раньше бывало, весело: я не подтянул отцу, почувствовав в его поведении неестественную веселость, а в глазах не то беспокойство, не то озабоченность. «Ему совсем не хочется петь и идти на лыжах. Это все ради меня».

— Что-то не хочется. Лучше в Дом пионеров схожу, — пробурчал я и недружелюбно посмотрел на отца.

Отец ничего не сказал.

После завтрака я не пошел в Дом пионеров, а сел на своем стульчике возле окна и просидел так до самой темноты. В доме было непривычно тихо и тоскливо. Я впервые тогда сделал для себя открытие: вот, оказывается, как плохо может быть! Подходила бабушка, клала мне на голову теплую руку, то подсовывая творожные шанежки, то предлагая сыграть в «дурачка»… От этой ласки у меня щипало в носу, и, чтобы не разнюниться, я дергал плечами и мотал головой. Отец начинал на кухне, как бы для бабушки, читать книжку про Ковпака, но голос его постепенно стихал, он останавливался на полуслове, сморкался и присаживался к поддувалу печи курить.

В моем дневнике появились двойки. Учительница вызвала отца в школу. Вернувшись, он тихо и долго толковал мне о пользе знаний, подробно рисовал картину недалекого будущего, когда я стану врачом или инженером и все люди будут уважительно говорить: «А что тут особенного? Они с отцом оба башковитые…»

— Завтра поеду на левый берег, — неожиданно оборвал я отца.

Он умолк. Но, видимо уловив в моем голосе какие-то новые нотки, промолчал. Вздохнула, но ничего не сказала и бабушка.

Ехать надо было шестичасовым поездом. Я промучился всю ночь, боясь проспать, а в пять растолкал бабку:

— Бабушка, достань мне хорошую одежду.

Причитая и кряхтя, бабушка поднялась, долго рылась в сундуке. Наконец вручила мне пропахший нафталином коричневый костюмчик, белую рубашку и шелковый бант в горошину.

— Бант не надо, не маленький, — серьезно проговорил я. — Денег дай. — Помолчал и вдруг ласково, совсем по-взрослому прошептал: «Горе ты мое луковое, что бы я без тебя и делал?» Бабушка немедленно откликнулась всхлипом и полезла в кошель.

— Пресвятая богородица, сохрани ты только мне внученька. Уж он такой… такой…

Я быстро оделся и прытко побежал по еще припорошенным снегом темным улицам города. В зале ожидания пахло хлоркой и гарью от круглых печей. Курили в проходе мужики, кто-то надсадно кашлял, ревел ребенок. Возле зарешеченного окошка кассы стоя дремала очередь. И в вагоне был этот же запах — послевоенной людской неустроенности.

Я не знал, где сходить, но спросить не решайся, словно боясь, что, если спрошу про геологоразведочный техникум, все тотчас же догадаются, зачем и к кому я еду.

На конечной остановке морозно дуло, посвистывали паровозы, позвякивали длинными молотками обходчики. Станции здесь как таковой не было — просто тупик. Поглубже вобрав голову в плечи, я зашагал в сторону высоких огней мясоконсервного комбината, долго петлял среди низких домиков с плоскими крышами, пока не вышел на широкую улицу с многоэтажными зданиями. Здесь мне объяснили, как пройти к техникуму, и вскоре я стоял перед массивным особняком. Я знал, что Ксения Ивановна живет при техникуме, но войти сразу чего-то побоялся.