— Помозгую и сделаю!
— Ха-ха-ха! Мозгуй, но с ума не спять!
В угоду писарю засмеялись староста и другие богатеи:
— Ну, бондарь, ты и чудак!
— Да ну его к лешему! Сбил нас с толку. Толковали о мостах, а договорились до дурости!
Сходка согласилась мосты чинить, а берега речек не трогать: если господь захочет, то и деревья, и кустарники вырастит...
Домой мы шли с отцом. Он молчал и только уж возле избы процедил:
— Вот, Мишка, какой еще народ-то у нас несогласный! Все мы темные, как лес дремучий. Но я верю, что когда-нибудь мужики сговорятся и берега украсят лесом. Вот тогда и потечет по речкам чистая вода...
* * *
Своими насмешками писарь Зубонос так моего отца растревожил, что он ходил сам не свой: о чем-нибудь спросишь, ответит невпопад. Но вот кончили мы сеять яровину, и отец стал мастерить картофельную сажалку. Сколотил тачку, прорезал в ее днище отверстие и прикрыл пластинчатой пружиной. А пружину сделал из сломанной дровяной пилы. На колесе тачки укрепил железный зуб. Как только колесо делало оборот, зуб поднимал конец пружины и из тачки в борозду выкатывалась картофелина. От такой удачи отец повеселел и стал говорливым:
— Вот, Мишка, мы с тобой и смастерили сажалку! Запрягай Гнедка в соху!
Я впряг Гнедка, и отец сделал сохой на усадьбе длинную ровную борозду.
— Теперь, сынок, надо бы в сажалку лошадь впрячь, да где ее взять? Придется своей силой обходиться.
Он взялся за ручки тачки-сажалки и покатил ее по борозде. Зуб колеса поднимал конец пружины, и в отверстие выбрасывались и выбрасывались картофелины: щелк! щелк! щелк!
А делали мы все это у соседей на виду, и потому на усадьбу пришли мужики и бабы.
— Ах ты, батюшки, как машина-то строчит!
— Це-це-це! А писарь Зубонос над Иваном Ильичом насмешничал...
— Писарь — болтун! Из его языка можно сапожную подошву сделать...
Всю картошку мы посадили отцовской машиной, и он ликовал:
— Это тебе, Зубонос, будет не в нос и не по носу! Вот теперь и гляди, каков у русского человека разум!..
Дней через двадцать на нашей усадьбе появились дружные веселые всходы картофеля. Ряды их были ровными: такими, какие делает на полотне швейная машинка. Я об этом сказал отцу, а он сделал большие глаза:
— Ты швейную-то машину во сне видел или о ней от кого слыхал?
— Нет, не во сне, а наяву! Моя крестная привезла машинку из Питера и недавно себе сарафан шила...
Отец удивленно покачал головой:
— Дождя бы надо, а то захиреет наша картошка! Дождь нас забыл. Теперь на каждый куст хотя бы по ковшу воды, а разве ее в ведрах-то осилишь носить? Так измотаешься, что ноги перестанешь таскать и коромыслом плечи до крови оборвешь! Есть у меня думка...
И вот отец сделал из бочки поливалку. Увидела ее мать, потопталась и ну ворчать:
— У нашего Ивана всегда голова будто пьяна! Картошку и всякую такую овощь надо ковшом поливать, да с молитвой, и тогда бог пошлет хороший урожай, а машина... Она дьявольское наваждение!
Отец сверкнул белками сердитых глаз:
— Анна, брысь отсюда, пока мое сердце обиды терпит!
А утром мы с отцом встали пораньше, впрягли Гнедка в оглобли поливалки и набрали в нее из пруда воды. Я повел Гнедка между картофельными рядами, а отец открыл на нижней части бочки разбрызгиватели воды. Она шла хорошо, и отец чуть не плясал от радости.
— Мишка, видишь? Вот какую мы с тобой штуку придумали, а писарь кричал, что у русских людей мозги плохие. У самого Зубоноса мозги в чернилах!
Вечером отец куда-то ушел и мать мне сказала:
— А ну, веди меня и кажи, как вы с отцом над картошкой мудровали!
— Мы не мудровали, а теплой водой из пруда ее поливали! Двадцать бочек вылили..
— Ладно хвалиться-то! Веди и показывай!
Пришли мы на усадьбу, и мать стала по картофельным бороздам бродить: приседала, руками раскапывала землю, сминала ее в комочки и шептала:
— Гляди, чудо какое! Вся земля до самых корешков мокрая! Ну, картошечка, теперь мы тебя надолго накормили-напоили. Расти веселой...
Когда мы с матерью возвращались домой, она раскаялась:
— Прости, господи, мое согрешение: зря я супругу-то перечила и его сердила: хорошую он поливалку сделал! Это, господи, ты его надоумил: сам-то он бы не додумался...
Но мать это сказала при мне, а перед отцом промолчала: гордость помешала! Мы и спать легли молча, точно чужие.
Утром отец поднял меня затемно:
— Вставай, поедем в город Лукоянов. Покажем картофельную сажалку господину земскому агроному Каргеру. Может быть, она ему приглянется?
Мать заворчала:
— Уж полно людей-то смешить! То удумал дерева на берегах речек сажать, то картошную машину сделал, то... Иду улицей, а бабы пальцами в мою сторону тычат: «Жена бондаря идет!» — «Это разве она? Ох, он и чудак!» Вот и земский агроном над тобой посмеется!
Отец отмахнулся:
— Никогда от тебя ласкового слова не слыхал! Все стараешься сказать с ехидством да с подковыркой, словно я тебя не родной муж, а супротивник или враг!
Мне было тяжело слушать перебранку родителей, и я выскочил из избы. Гнедко стоял впряженный и дремал. Вслед за мной вышел и разгневанный отец, сел в телегу и тряхнул вожжами:
— Н-н-о, Гнедко! Увози скорее отсюда!
И до самого города мы ехали молча. Отец заговорил только когда по левую сторону от дороги увидел двухэтажный каменный, очень мрачный дом. Окна были маленькими и зарешеченными. У ворот стояли часовые.
— Это, Мишка, и есть тюрьма! Ну а раз тюрьма, то, значит, в город въезжаем. Как села без церквей, так и города без тюрем не живут...
— Тять, а сейчас кто-нибудь в тюрьме есть?
— Она никогда пустой не бывает...
Я смутно помню большой дом, возле которого мы остановились. Отец привязал Гнедка к забору, бросил картуз в телегу и взял меня за руку:
— Пойдем вместе, а то меня одного-то до самых пят страх пробирает. И начальники тут русские сидят, а все равно боязно!
Вошли мы в дом и за длинным столом, заваленным бумагами, увидели трех чиновников. Они уставились на нас изумленными глазами, и самый пожилой спросил:
— Тебе, мужичок, что надо?
Отец поясно поклонился и мою голову наклонил:
— Я, ваше благородие, картофельную сажалку сделал. Испытал на своей усадьбе. Хорошо картошку сажает. Взгляните, ваше благородие, на мою самоделку!
Чиновники переглянулись, и пожилой ответил:
— Приятно, когда русский крестьянин начинает думать о машине и даже пытается ее изобрести! Тебе, мужичок, надо написать заявление на имя земского начальника, приложить чертежи... Чертить-то можешь, что ли?
— Нет, ваше благородие, такому не научен!
— В городе есть, кажется, два техника. Найми кого-нибудь из них, и чертежи будут!
Отец схватился за затылок:
— А дорого возьмут?
— Не могу сказать, но, вероятно, рублей десять...
— Де-сять рублей! Придумай, значит, машину да отвали такие деньжищи? А если у меня в карманах ветер гуляет?
Чиновник развел руками:
— Тут уж я ничем помочь не могу! Ни-чем! Закон есть закон: он спрашивает, и я спрашиваю. На основании закона...
Кланяясь, отец стал пятиться к двери и меня за собой тянул.
— Прощевайте, ваши благородия! Извиняйте мужика за помеху. Оно, конечно, если есть закон, то и вы супротив его слабосильны!
Мы торопливо выбрались из сурового казенного дома и скорее к телеге. Сели в нее, и отец хлестнул Гнедка:
— Н-о-о, торопись, на каком-нибудь лугу я тебя отпрягу и накормлю!
И опять мы ехали молча, а когда добрались до майданского луга, то свернули на него и остановились. Я выпряг Гнедка и пустил его пастись, а отец взял топор, стащил с телеги картофелесажалку и разбил ее в щепки! Я не знал, что сказать и что делать, а отец сурово бросил:
— Собери щепки и разожги костер! А пружину от машины сохрани: мы с тобой когда-нибудь другую машину сделаем!
