Весь день Агне мыла окна, пол, ведрами таскала воду, и изба еще сильнее пропахла древесной смолой, словно весной в цветение сосен. Пол они не успели покрасить, и он светился белизной, лишь кое-где чернея кружками смолистых сучьев. Тесаные балки плотно прижимались друг к дружке, торчащий из щелей мох Стасис подрубил, подровнял топором, и только серые линии бежали через всю стену.
Они трудились, потели весь день без передышки, все поторапливая друг друга. Агне только быстренько сбегала в хлев Винцаса, торопливо управилась со скотиной и снова, подоткнув подол, мыла, скоблила, наводила лоск. Если б не Мария, они и без обеда остались бы. Но жена брата позвала и угостила кушаньем страстной пятницы: каждому положила в миску по селедке и налила густого, без капли жира, картофельного супа. Мужчины попрекали ее, что после такого обеда не работать, а только в постели валяться, но упрекали беззлобно — они знали, что Марию не переубедишь, не вымолишь и крохи мяса: грех в такой день досыта наедаться.
Подобным образом прожили и страстную субботу. Вечером в луковичной шелухе раскрасили пасхальные яйца.
Перед тем как лечь, Агне вышла на двор и застыла от страха. Окруженная лесом деревушка и так выглядела небольшим островком в бескрайней пуще, а их избушка была и вовсе отгорожена от мира. И от хутора Винцаса, от лесничества ее отделяла полоса леса, достаточно густая и широкая, чтобы даже в ясный день не разглядеть хутор брата. Лес, лес, лес… Если беда или несчастье, то хоть зайдись в крике — все равно никто тебя не услышит, никого не дозовешься. А еще в ветреную ночь, когда лес шумит, гудит, словно орган, заглушая все звуки, что уж там человеческий голос, бесследно исчезающий в просторах пущи. В ясные ночи хоть звезды сверкают в небе, а теперь над головой будто черная шаль наброшена, и в лицо, словно осенью, сыплет изморось. Агне передернулась от промозглой сырости и поторопилась в избу. Да хоть бы дверь была на засове или крюке. А то распахнута для каждого…
Прижалась к боку мужа, широко раскрытыми глазами смотрела в глухую темноту, и снова кольнуло в сердце — не слышала дыхания Стасиса. Она осторожно положила ладонь ему на грудь и застыла в ожидании. Слава богу, дышит… А пуща стонет, вздыхает, шумит беспрерывно, дождь хлещет в окно, и Агне подгибает ноги, сворачивается калачиком… Пытается думать о завтрашнем дне, о пирогах, которые бог знает как выпекутся в новой печи, о том, что надо бы накопать хрена в огороде Марии, о многих других больших и маленьких делах, которые наваливаются на каждую хозяйку в праздники. Со всем этим, конечно, следовало справиться сегодня с вечера, грешно копаться в пасхальное утро, но уже не было ни сил, ни желания… Лишь бы тесто для пирогов хорошо подошло, не провалилось… И окорок надо бы сейчас замочить — за ночь вытянуло бы соль, но, может, и так сойдет. Все свои, авось не осудят, не забракуют. И еще что-то собиралась приготовить, но трудно вспомнить, совсем из головы вылетело, да ну ее… Так и заснула, уткнувшись в плечо мужа. Неизвестно, сколько спала, но проснулась так же внезапно, как и уснула. Открыла глаза, села в постели, и снова ее охватил ужас. Она напряженно слушала, тщетно пыталась что-то рассмотреть в глухой темноте, ей казалось, что кто-то проскользнул через дверь в избу и стоит, притаившись в углу, ждет, когда она опять заснет. Затаив дыхание, смотрела в темноту и уже не сомневалась, что там кто-то движется, ползет по полу к кровати, вершок за вершком, все ближе и ближе, уже слышны шелест одежды и приглушенное дыхание… Она закричала, схватила мужа за плечо, тормошила, пока тот не вскочил и, разбуженный от первого, самого сладкого сна, раздраженно спросил:
— Что случилось?
— Там… В углу кто-то… — с дрожью прошептала она.
У Стасиса сразу весь сон пропал, он выкатился из кровати, пошел было в темный угол, но Агне схватила за руку, тащила к себе; он силой вырвался и чиркнул спичкой.
В углу лежал его же полушубок. Вечером впопыхах бросил… Теперь поднял его, встряхнул, словно желая убедить Агне, что это всего лишь основательно потрепанный за зиму полушубок, под которым нет даже крохотной мышки.
— Приснилось что? — спросил, вешая полушубок на гвоздь.
— Нет. Мне показалось…
— Когда кажется, креститься надо.
— Я крестилась, — не воспринимая шутки, серьезно сказала Агне и всхлипнула, словно ребенок. Потом нежно прильнула к нему и попросила; — А крюк для двери все-таки вбей. Спать не могу, когда все нараспашку, как на вокзале… У меня, наверно, ничего бы не получилось при открытой двери…
— О чем ты?! — вроде не понял Стасис.
— Знаешь… не притворяйся. Сам когда-то говорил, что при открытой двери — как посреди двора…
— Ну, вот это разговор посерьезней, — рассмеялся он, обнимая теплые плечи жены. — Для этого дела придется выковать крюк из настоящей стали: пока будут ломать, пока вырвут — смотри и закончим начатое…
— Не трепись.
— Я и не треплюсь, серьезно рассуждаю.
— Ах, серьезный ты мой! Так и не сказал, где в ту ночь шастал.
Стасис крепче прижал ее, хотел сказать хоть часть правды, хоть чуточку приоткрыть свою большую тайну, но перед глазами мелькнули рассыпавшаяся на мох картошка, худая шея женщины, девчушка, мечущаяся в медвежьих лапах Клевера, и он понял, что никогда не сможет рассказать всю правду, и она никогда не поймет, не простит ему. Разве что позже, когда время занесет пеплом весь этот ужас. Поэтому сказал:
— Продержали они меня. Отнес лекарства, а они продержали всю ночь, боялись, что приведу за собой хвост.
— В лесу?
— В лесу, где еще…
— Всю ночь?
— Сама знаешь, когда я пришел.
— Пришел сам не свой, — вздохнула Агне, погладила его щеку, ладонью скользнула по груди и, расстегнув рубашку, прильнула. — Всякое я передумала… Еще, как нарочно, этих бедных Нарутисов… Ты не сердись, но я скажу тебе: не могла смотреть на твои руки, боялась увидеть на них кровь… Не сердись, хорошо?.. Думала, не выдержу… Да и ты хорош, хотя бы одно понятное слово сказал. Не приведи господь еще раз пережить подобное. Лишь бы они оставили тебя в покое…
— Всякое может быть, — промычал неопределенно.
— Они тебе что-нибудь говорили? — встревожилась она.
— Ничего… Но от них всего можно ждать. Приволокутся, как в ту ночь, и как быть, — сказал он, и вдруг мысленно вынырнул тот, его двойник, и принялся с сожалением рассуждать, что правильнее было бы с самого начала ничего не скрывать, а все выложить откровенно и позволить решать ей самой — ехать в деревню или оставаться в городе, где не подстерегает опасность, где тень человека — всего лишь тень, а не крадущаяся по пятам смерть. И хотя он прижимал ее к себе, утешал, хотел высказать все, что накопилось, но тот, второй, невидимой рукой зажимал рот, требовательно и повелительно утверждая, что теперь откровенничать слишком поздно и даже опасно. Надо было подумать об этом намного раньше и подготовить ее к такой жизни, когда ежедневно ходишь между бытием и небытием. А теперь уже поздно… Агне терпеливая. Она выдержит. Будет мучиться, терзаться, но выдержит. А вот с Винцасом шутки плохи. Даже сам черт не знает, что он может выкинуть, когда дурь стукнет в голову. «В роду Шалн подлецов не было». Что он хотел этим сказать? А ведь с ним откровенно не поговоришь. Все испортит, все карты так перетасует, что потом не отличишь, где король, а где валет… Но может, все обойдется. Часто из большой тучи бывает маленький дождь. Дай боже, чтобы так случилось…
Проснулся он на рассвете. Агне уже не было. Через незанавешенные окна в избу просачивалось предрассветное утро, небо белело ясное и чистое, словно умытое ночным дождем. Он вылез из-под перины, выпил несколько глотков холодного молока, оставленного в кринке на подоконнике, торопливо оделся и выбрался на двор. У двери остановился, зачарованный токованием тетеревов. Со всех сторон доносилась их непрерывная песня, казалось, в лесу клокочет, кипит огромный котел: буль-буль-буль-буль… Птицы пели свою свадьбу и на далеких лесных полянах, и где-то у самой деревни, потому что иногда слышалось их шипение — чутишш, чутишш, словно сипела севшим голосом злая баба, выгоняя кур из огорода. Проснулись и скворцы, и дрозды, и другие пичужки. И так запели, зачирикали, засвистели и защебетали, что, казалось, часами слушал бы лес, приветствующий солнце.
