— Ты, Ангелочек, небось и с бабой так: бросаешь, не доделав задуманное, и за другое хватаешься. Вот и не получается у тебя потомства.

— А ты, паренек, не переживай из-за моих деток. Наступит времечко — будет и дите.

И слова позлее от него не услышишь. Всех только ласково, только нежно называет, для каждого теплое словцо находит. За то и нарекла его деревня Ангелочком, хотя настоящее его имя Анелюс.

— Всухомятку, лесничий, не лезет, — улыбается Ангелочек. — Говорю, а не подскочить ли в деревеньку, поискать капельку?

— И вечером успеется, — говорит Винцас, почему-то хмурясь.

— Вечером так вечером, — соглашается Ангелочек, а кто-то из мужчин бросает:

— Вечером, лесничий, не переступишь его порога — гости будут.

Винцас видит, как кровь густой краской наливает крепкую шею Кучинскаса, пятнами покрывает щеки, но он не отзывается, даже не оглядывается в ту сторону, жует да жует могучими челюстями, будто этот камушек и не в его огород брошен. Зато Ангелочек просто вспыхивает:

— Не суй носик между чужой дверцей, а то прищемят и придется штанишки сушить. Вроде и умным человеком был, а такие некрасивые коготки показываешь.

Мужчины хихикают, давятся куском, а Винцас чувствует, как неудержимо нарастает досада. За всю жизнь ни разу не поднял руку ни на своего, ни на чужого человека, а тут так и хочется смазать по роже и этому хаму, и Кучинскасу, и самому Ангелочку. Он встает с кучи ветвей и уходит прочь, в чащу леса. Бессонная ночь тупой болью отдается в висках и свинцовой тяжестью наливает ноги. На озаренной солнцем поляне он высматривает старый почерневший пень и садится. Солнце щедро гладит его лицо, голые руки, оно согрело бы и душу, сбрось он не только полушубок, но и собственную шкуру. Вот так сидел бы день, месяц, год, ни о чем не думая, не сокрушаясь, чувствуя лишь это усыпляющее головокружение, полностью сливаясь с миром, со всеми чувствами и ощущениями бросаясь в объятия природы, в которой господствует такая благодатная гармония. Нет, вряд ли существует эта гармония, и тем более благодатная. Кто знает, что услышали бы мы, если б в один прекрасный день чудесным образом взяли да заговорили великаны деревья, звери и птицы, если б заговорили рыбы и муравьи, если б раздался голос прорастающей травы и стоны крохотных насекомых… На листья деревьев набрасывается тля, ее поедают божьи коровки и муравьи, божьих коровок — птицы, птиц подкарауливают звери… Сильный убивает слабого, и так испокон веков. Его мысли пядь за пядью приближаются к главному, но его внутренний двойник преграждает дорогу: выбрось из головы такие мысли, к добру они не приведут, нельзя искать в природе оправдание человеческим страстям и поступкам, потому что человек тем и отличается, что может взвешивать и свои мысли, и свои поступки… Даже самые потаенные, никому не высказанные мысли и чаяния. Надо все выбросить из головы. Все! Лишь бы они поскорее переехали в свою избу, лишь бы подальше с глаз, чтобы кончилась эта невыносимая мука, не прекращающаяся ни днем, ни ночью… Ах, Агне, Агне, кто и за какие грехи послал тебя на мою голову!

На делянке снова просыпаются пилы и топоры, но деревья ударяются о землю без скорбного гула, без резкого треска ветвей, приглушенно, как далекий выстрел орудия. Винцас поднимает голову, оглядывается, словно разбуженный от сна. Вокруг пня лежит потемневший, усеянный сосновыми иголками снег, только с южной стороны он уже подтаял, и в этом месте сочно зеленеет брусничник. Он ерошит, теребит приникшую к пню лежалую прошлогоднюю траву, видит листики земляники. Срывает один, вертит в пальцах, кладет в рот… и переносится в знойный летний полдень на пологий склон Версме, где высокая трава и сладость душистой ягоды… Видит Агне, босоногую, в светлой ночной рубашке… Ее распущенные волосы падают на плечи, а ему так хочется протянуть руку и погладить светлые, будто обесцвеченные солнцем пряди. Он протягивает руку к зеленеющему можжевельнику и кидает в рот горсточку темно-голубых ягод. Ягоды высохли, осталась лишь кожица и твердые зерна семян — в зимние морозы ягоды подмерзли и теперь терпкой сладостью разливаются во рту. Он жует ягоды можжевельника и думает: как жить дальше, как вновь обрести это ясное душевное равновесие, когда даже сороковая весна приносит истинную радость, праздник возрождения, нестихающий трепет сердца, зарождающийся с возвращением птиц и не умолкающий все лето, пока не раздастся грустное пение скрипок стрекоз на жнивье и в кочках увядающей травы под окнами… Ничего подобного эта весна, чтоб ее в болото, не обещает, но другой ее и представить трудно.

Стасис, стиснутый людьми, положив на пол вещмешок и зажав его между ног, всю дорогу думал об Агне. За окном вагона угас день, он чувствовал себя бесконечно усталым, казалось, что прошла вечность с того часа, когда нагрянули ночные гости, что очень давно он вот так трясется в вагоне и этому никогда не будет конца. Его клонило ко сну, сладкая дрема склеивала ресницы, склоняла голову на грудь, но он гнал сон прочь и упорно думал, сказать Агне или нет, где он был и что делал. Она сама наверняка ничего не спросит, не поинтересуется, только вонзит свой вопрошающий взгляд, от которого не убежишь и не спрячешься. Этот ее взгляд хуже любых упреков. Кажется, видит тебя насквозь, забирается в самый потаенный уголок души, так и читает все твои мысли и отгадывает слова, которыми эти мысли будут выражены. И все-таки лучше переносить безмолвные упреки, чем сказать всю правду. Не надо ей знать правды, потому что легче от того не будет. Наоборот. Даже самого близкого человека знание тайны будет угнетать, словно тяжелейшая ноша. Откровенность — это не только доверие, но и тяжкое обязательство, отнимающее покой, усиливающее тревогу. Зачем ей такая ноша? Но и неизвестность не легче. Неизвестность, чего доброго, еще хуже, потому что открывает сотни лазеек для гаданий и подозрений. Каждая женщина склонна к подозрительности. Точнее, каждая любящая женщина, потому что в самой природе любви заложено семя подозрительности, взращиваемое страхом потери. Об этом он думал и раньше, но окончательное решение все откладывал на завтра, будто новый день сам по себе все решит. Теперь, когда все сложилось вот так, когда он очутился у роковой черты, отчетливо понял, что никто другой, никакой завтрашний день ничего не решит, сделать это придется самому, потому что и посоветоваться не с кем, — сам себе судья, сам и защитник. Если бы хоть капельку сомневался, обязательно сказал бы всю правду, и тогда бы Агне, возможно, оставила его, уехала из деревни. Но для такого предположения нет причин, нет и никогда не будет, — она пошла бы на край света, если бы он позвал. Поэтому лучше молчать. Она не из тех, которые остаются в стороне. Обязательно куда-нибудь впутается. Лучше молчать, хотя молчание — невыносимая мука для обоих. Но когда-нибудь, со временем, он поговорит с ней откровенно, потому что ничего нет на этой земле вечного, все имеет и начало, и неизбежный конец.

По вагону пробежал шорох, из уст в уста переходило слово «облава». Люди шептались, что милиция проверяет документы, ищет то ли дезертиров, то ли спекулянтов. Всеобщая тревога оторвала его от тяжелых раздумий, и он отбросил мысли об Агне. Теперь беспокоило другое. Хотя в Вильнюсе он не заметил никакого «хвоста», но почему-то был уверен, что за ним следят. Не может быть, чтобы они оказались столь наивными и так легко раскрыли своих связных и помощников, даже не попытавшись проверить. И совсем не обязательно было ходить следом за ним, не спуская глаз. Следовало лишь увидеть уходящим со двора аптекарши, потом подождать на вокзале, сесть в тот же вагон. И каждый стоящий рядом может оказаться «хвостом». Хотя бы этот очкарик, жарко дышащий в затылок… Или эта барышня, прилипшая к боку, или кто-то другой. И если милиция и впрямь проверит, тогда уж не отпустит, обнаружив в вещмешке такое богатство. А если и отпустит со всем имуществом, всего лишь на часок задержав в отделении милиции на вокзале, — еще хуже… Даже последнему болвану такое покажется подозрительным. Надо избежать возможной случайности. Обязательно избежать, кровь из носа, но выкрутиться. Он поднял с пола вещмешок и начал медленно пробираться к двери. Это было нелегко: пассажиров в вагоне — что сельдей в бочке, они зло косились и вполголоса ругались. Но он упрямо, вершок за вершком, продвигался к выходу. Тамбур был тоже набит. Стасис ногой зацепился за чьи-то мешки, с трудом перешагнул, локтями проложил себе дорогу, вылез на площадку, соединяющую вагоны. Студеный ветер охватил со всех сторон, насквозь пронизывая одежду, металлические плиты грохотали, ходуном ходили под ногами, а он стоял, уцепившись за дверную решетку, и ждал, не появится ли кто следом. Глаза пообвыкли в темноте, он видел железнодорожную насыпь и возвышающийся чуть дальше лес, в дверное окно забелел изгиб застывшей реки. Он решил, что до станции недалеко, самое время сматываться. Поднатужившись, раздвинул мехи из жесткого брезента, соединяющие вагоны, просунул одно плечо, с трудом вытащил вещмешок, повесил его себе на шею и свободной рукой попытался ухватиться за поручень наружной двери. Одна его нога висела в воздухе, а вторая опиралась на круглый диск буфера и каждое мгновение могла соскользнуть… Он старался не думать об этом, ладонью сантиметр за сантиметром проводил вниз по стене вагона, пока не ухватился за поручень с такой силой, что скорее рука бы оторвалась от плеча, чем разжались пальцы. Ветер выжимал из глаз слезы, холод сковывал тело, он теперь висел почти над самой землей, готовясь к последнему прыжку, и про себя проклинал болтающийся вещмешок. Наконец рванулся вперед так, что, казалось, хрустнули все суставы, но теперь уже и вторая рука вцепилась в металл поручня. На мгновение тело повисло в воздухе, ударилось о вагон, нога нащупала ступеньку, и Стасис вздохнул с облегчением, чувствуя дрожь в каждом мускуле. Вещмешок мешал прижаться к ступенькам, он так и ехал, согнувшись, отставив зад. А когда взвизгнули тормоза, когда поезд сбавил скорость, Стасис отпустил одну руку, оттолкнулся и прыгнул вперед. По инерции еще бежал, спотыкаясь, словно гнался за поездом, пока не растянулся на насыпи во весь рост, ощущая саднящий жар ладоней, скользящих по крупному обледеневшему гравию. Поезд прогрохотал мимо, и красный огонек быстро растаял во мгле. Он с трудом встал и тут же бросился к вещмешку — не пахнет ли лекарствами, ведь шлепнулся-то он как последний растяпа. Но не почувствовал ни запаха йода, ни какого другого; закинул вещмешок за спину и по краю насыпи направился к станции.