Старик Антон кончил рассказывать и уставился на свои тощие руки, словно на них остался какой-нибудь след той далекой поры. В чуме стало гнетуще тихо, и тишину эту нарушил сам дед Антон. Он повторил, что родительское слово всегда было свято, и дети повиновались ему даже против своей воли. А я, потрясенный исповедью старого Антона, думал о великом самопожертвовании его родителей, о высокой их человечности — двое простых людей, никогда никаким наукам не обучались, можно сказать, совсем первобытные люди — откуда эта высота.

Мы тогда долго сидели в чуме у матушки Марии. Дед Антон успел прикорнуть, а когда проснулся, опять подзакусил и снова уснул. Когда мы с Янгитой ушли, на небе сияло солнце — стояли белые ночи. В чуме у нас было жарко натоплено, пол был весь устлан свежим еловым лапником, а на нем, точно снежные пятна, белели две оленьи шкуры — наше брачное ложе. Я догадался, что это Янгита потрудилась, пока мы пировали в материнском чуме, ведь она несколько раз куда-то отлучалась. Я спросил, почему не пришел сын брата Афанасия, отчима Янгиты. «Сам все поймешь, — ответила она, — когда отдохнем и сходим его навестить». Когда мы проснулись, опять светило солнце. Янгита собрала гостинцев, но решительно воспротивилась, когда я попытался сунуть в карман бутылку спирта. Чум родичей Афанасия стоял на отшибе, в полукилометре от остальных, на южном склоне, где снег почти растаял и только в чаще белел грязными клочками. Место выбрано с умом. Однако в чуме не было ни души. Послышалось позвякивание ведра. Мы выглянули и увидели такое зрелище: в гору поднимался человек в черных очках, с палкой. Он нес ведро воды. Длинная палка требовалась ему не для того, чтобы опираться — он нащупывал дорогу. Он суетливо тыкал ею перед собой, затем ставил ногу, нащупывая подошвой дорогу, и только после этого делал небольшой шажок. Человек был слеп. Мы с Янгитой поспешили ему навстречу, я взял ведро а он сказал, что давно нас ждет. Виктор пожал мне руку и одобрительно сказал Янгите: «Муж у тебя не белоручка». Потом мы вернулись в чум, Янгита стала там убирать, так как в чуме у родича явно недоставало женской руки. Виктор пытался протестовать, но вскоре сдался и лишь попросил, чтобы все вещи были водворены на прежнее место, не то потом ему ничего не найти. Обычно я, встречаясь с увечным или просто слабым человеком, чувствую себя неловко, будто в чем-то перед ним виноват. Примерно так же было и в тот раз, но Виктор сразу снял эту неловкость, первым заведя разговор о своей слепоте. Он сам виноват. Все от водки, от нее, проклятой. Вернее — от одеколона. Водка и спирт не всегда бывали в фактории, где он работал; как зима перевалит за половину, только одеколон и духи. Этого добра на весь год хватало. Он и потреблял одеколон, так как без спиртного вовсе жить не мог, ни дня. Был он женат, работал в хозяйстве счетоводом. Хорошо хоть детей не было, потому что первым делом его уволили с работы, а потом и жена бросила. Прошлой весной от него почти все отвернулись… Как только на реке появляется первый теплоход, все жители фактории кидаются в буфет и выкупают все горячительное. Он же давно пропил все деньги. Он знал и то, что каждый год на судне прибывают и спекулянты, которые везут с собой ящики водки, но не продают ее, а обменивают на пушнину. Власть не погладит по головке ни продающего, ни покупающего. Поэтому такие сделки совершаются всегда втихомолку и как можно быстрее — из-под полы. Так Виктор за десять бутылок водочки всучил спекулянту вместо соболя ондатру. А напившись, сам же в фактории и разболтал. Вот все и отвернулись от него, потому что эвенки такого не прощают. И остался Виктор один-одинешенек. А потом зрение стало портиться: он все тер да тер глаза, будто со сна, но чем дальше, тем хуже видел — словно туманом стало заволакивать сначала дальние предметы, потом даже то, что прямо под носом, а под конец все словно в белом молоке утонуло. Думал покончить с собой, может, так бы и сделал, да младший брат Валентин отговорил и взял с собой в тайгу, к оленям. Дядя Афанасий принял в бригаду — хозяйкой чума. Женская, конечно, работа, да больше ни на какую Виктор теперь не годится. Валентин взял с него слово, что больше никогда не выпьет ни капли, и сам обещался в рот не брать, чтобы брату легче было держать слово. И чум свой они поставили поодаль от остальных, чтобы меньше искушения было, и потом, он не желает ничьей помощи — за свои слабости люди расплачиваются сами. Все это слепой Виктор рассказал сам, хотя я его не спрашивал. Он словно хотел с первого дня нашего знакомства подчеркнуть: утешать его не надо, жалеть и навязывать свою помощь тоже не следует. Дайте ему, как собаке, зализать свои раны. Теперь мне стало ясно, почему вчера в чуме у матушки Марии не было обоих братьев-отшельников. На прощанье Виктор сказал: будь проклят тот день, когда на эвенкийскую землю явилась водка. Что верно, то верно. Я увидел жертву благ, созданных цивилизацией. Было над чем задуматься. Мне было совестно, что и я, точно деляга-купец, приволок сюда столько спиртного, но Янгита утешала меня и уверяла, что иначе поступить мы не могли, никто бы этого не понял и не простил, нас бы попросту осудили и сочли скупердяями. «Да, да, именно так они думали бы о нас, приедь мы сюда с пустыми руками. И неважно, сколько да каких понавезли бы мы гостинцев, пусть самых дорогих, но если среди них не будет бутылки — тебя сочтут скупцом. А скупым быть почти так же позорно, как и вором. Эвенки — они как дети». Я впоследствии убеждался в этом сотни раз. Точно так же, как в том, что спиртное — кара божья для них. И не только для них. Для всех северных народностей это — бич, страшный, гибельный «дар» цивилизации.

В те дни и дедушка Антон, и Мария с Афанасием, и Ольга со своим Степаном почти не покидали стойбища, все теснились вокруг печки в чуме у матушки Марии да пускали по кругу стаканчик. А работы было выше головы. Надо было заканчивать ставить корраль для оленей. Это такой загон длиной чуть не в двадцать километров. Каждый день на коррале мы работали вчетвером: братья Янгиты Игорь с Кириллом, брат слепого Виктора Валентин да я. Топорами рубили молодые деревца, отсекали им макушки и укладывали стволы один на другой, вжимая их между растущими деревьями. Корраль надо было закончить к отелу оленей, согнать туда важенок, чтобы после отела они с новорожденными оленятами оставались на месте, а тут и присматривать за ними легче, и вести счет приплоду сподручнее. Фельдшер Василий тоже трудился до седьмого пота. Заболевшим оленям через специальную трубку вливал в горло раствор норсульфазола, вкатывал в круп уколы антибиотиков — и гуляй! Самым трудным делом для него было разыскать в тайге и выловить заболевших животных — олени эти были полудикими и человека близко не подпускали. Приходилось арканить их длинным кожаным ремнем с петлей — маутом. Лучше всех арканили оленей Афанасий и Степан, но их самих в те дни приходилось арканом оттаскивать от бутылки. Вот тогда-то матушка Мария и показала свою власть и силу. Она припрятала остатки спиртного и объявила, что не выдаст ни капли, пока мужчины не закончат важнейшие работы. Она не уступила даже старику Антону, который сердито ворчал, укоряя ее в непослушании старшим, неуважении к его сединам и прочем. Не подействовали ни просьбы, ни угрозы. Матушка Мария была непреклонна, и мужчинам не оставалось ничего другого, как взять топоры и направиться к корралю. Старик Антон и тот ездил верхом по тайге, высматривая больных оленей. В те дни мы трудились, не глядя на часы. Янгита прямо у строящегося корраля готовила нам обед и сзывала всех стуком половника по крышке кастрюли, В чум я возвращался словно в дурмане. Стоило закрыть глаза, как сразу представал передо мной загон, валились подрубленные деревья, в ушах настырно отдавались стук и грохот топоров, руки и ноги были точно слеплены из тяжелой сырой глины. В тайге Янгита готовила нам легкую пищу, а возвращаясь в стойбище, мы обедали в чуме у матушки Марии, где она с Ольгой стряпала, точно на целую роту солдат. Тем не менее мужчины справлялись с обедом не спеша, перебрасываясь словом, а потом, вздыхая и отдуваясь, долго прихлебывали огненный и черный, как деготь, чай. Но однажды, придя после работы в стойбище, мы обнаружили там в некотором роде военное положение. Матушка Мария взволнованно что-то доказывала Ольге, а та, поджав под себя скрещенные ноги, сидела на застланной шкурами нарте, словно снарядившись в путь. Однако в руках у нее был не шест каюра — погонщика оленей, а старенькая мелкокалиберная винтовка. На речи матушки Марии она отвечала упрямым поматыванием головы. Мне все было ясно и без переводчика. У Ольгиных ног я увидел чуть не полностью опорожненную бутылку водки. Видимо, набрела на материнский тайник и не устояла против соблазна. Ольга была пьяна. Она то и дело поднимала ружье, прикладывала к плечу и долго целилась в дерево, ствол качался туда-сюда, пока наконец раздавался выстрел, а свояченица моя выкидывала пустую гильзу и тут же заряжала ружье снова. Она не желала вступать ни в какие разговоры и никого к себе не подпускала. Степан, однако, зашел с тыла, выждал, пока она выстрелит, затем в несколько прыжков подскочил, вывернул ее из нарты в раскисший, истоптанный снег, вырвал из рук ружье, а жену принялся умывать мокрым снегом. Он долго возился с ней, пока Ольга притихла. Похоже было, что ледяная баня ее отрезвила, так как Степан безжалостно сыпал ей снег за пазуху, за шиворот, в лицо. Но как только муж отпустил ее, Ольга шагнула прямо к собакам, в мгновение ока перерезала постромки у двух из них, отпуская на свободу. Мало того. Она еще и пнула их ногой, чтобы припугнуть. Собаки бросились в тайгу. В стойбище поднялся такой переполох, что мне стало страшно за Ольгу — как бы мужчины не растерзали ее. Ведь в пору отела оленей никто не смеет их тревожить, а отпущенная на волю собака может разогнать по тайге весь табун — ищи-свищи, за целый месяц не отыщешь, а некоторых оленей и вовсе недосчитаешься, особенно молодняка. Ольгин поступок расценивался как самое настоящее святотатство. Степан схватил ее и отволок в свой чум. Уж не знаю, что он там с ней сделал, но Ольга не вышла. Видимо, связал Степан руки-ноги своей законной, а сам побежал разыскивать удравших собак. К счастью, они не успели далеко отбежать, к тому же были голодны. Степан постучал по собачьей миске, и умные лайки живенько прискакали обратно. Таким образом, с собаками все уладилось. А мужчины в тот вечер снова атаковали матушку Марию, и та, достав из тайников свои припасы водки, вынесла их в чум. Было принято соломоново решение: во избежание дальнейших неприятностей уничтожить все бутылки до единой. Пусть сегодняшний инцидент послужит уроком. И — спокойствия ради. Так мы и сделали: все до последней капли выпили. Правда, назавтра не только у Ольги, но и у всех остальных голова прямо-таки разламывалась, но мы молча терпели. Зато потом началась спокойная жизнь. А мои заветные пять бутылок спирта я унес в тайгу и спрятал под выворотиной, хотя Янгита и не одобряла этого. Как бы то ни было, а она — дитя своего народа, и трудно ей было примириться с мыслью, что такое добро зарывают в землю где-то в тайге. Лучше уж людям отдать…