— Горяченького бы сварить, — проговорил отец, обращаясь не то к матери, не то к себе самому, но слова его будто канули в ручей — никто ему не ответил. — Надо какой-нибудь кудахталке шею свернуть, ясно? — уже громче сказал он. — И малому супчик, и мы похлебаем.

— Хоть всех забей! — угрюмо заворчала мать. — Все равно нищими остались.

— Не пропадем, мамаша… Которой тебе не жалко?

— Рябую возьми. Вовсе плохо нестись стала.

Отец босиком побрел по росистой траве к телеге, вынул из-под мешков топор, отобрал обреченную курицу и отошел в сторонку, а когда он вернулся, курица висела у него в руке без головы, из шеи капала черная кровь. Он подал курицу матери, а мне велел:

— Сходи, сынок, собери хворосту. Валежника тут полно, на всю ночь запасемся.

Перво-наперво я наломал тонких хрустких веток с рыжей хвоей — эти горят не хуже пороха. Потом стал волочь к костру толстые, увесистые сучья, сваливать их в кучу, а мать тем временем поставила на огонь котел с выпотрошенной курой, принесла наши зимние тулупы и разостлала их вблизи костра: лето летом, а ночи все же прохладные. Я лег на мягкую овчину и стал смотреть, как отец вытаскивает из дощатой загородки свинью. Он распутал ее связанные ноги и пустил на траву. «И бедной животинке отдых нужен», — сказал отец…

Когда кура сварилась, мать разлила по мискам дымящийся суп — мисок было четыре. Она нарезала мясо, хлеб и вполголоса сказала отцу:

— Ладно уж, позови своего этого… — и кивнула на сидящего в сторонке Острового.

Отец просиял, будто ему ни с того ни с сего подарили что-то ценное:

— Вот это да! Нравишься ты мне такая!

А мать, словно желая окончательно его потрясти, добавила:

— Я тебе в валенок бутылочку сунула. Возьми, что ли. И я бы глотнула, вдруг полегчает.

Отец всплеснул руками:

— Не знаю, что тебе и сказать, рыбка ты моя золотая!

Я видел, как он порылся в узлах, вытащил свои валенки, сунул руку в один, потом в другой, затем вытащил тускло блеснувшую в сумраке бутыль и крикнул:

— Слышь, сосед! Пора заморить червячка!

Островой двинулся к костру не спеша, можно было подумать, что он сомневается. Помялся, не решаясь подсесть, — видно, ждал особого приглашения. Отец это заметил, взял его за руку и усадил рядом с собой. Мать жалась к отцу с другого бока.

Отец обнял ее за плечи, привлек еще ближе к себе, чмокнул в висок. Я впервые видел их обнявшимися, впервые видел, как отец поцеловал мать, и от умиления у меня даже сердце защемило. По-моему, это чувство передалось и всем остальным. Я втихомолку радовался тому, что родители снова ладят друг с другом, и, пожалуй, впервые осознал на собственном опыте, что нет худа без добра. Да ну ее, корову эту, и телку с ней, — главное, что родители помирились, даст бог — заживем счастливо… Отец разлил спиртное по кружкам и кивнул: «Выпьемте». Островой поднял свою кружку и заискивающе проговорил:

— При таком угощенье я хоть каждый день да на край света возить могу! Пожалста!

У матери рука как-то сама собой опустилась, будто не водки ей налили, а по меньшей мере полную кружку свинца. И отец не стал пить. Он посмотрел на Острового удивленно и с укоризной, а тот смущенно пожал плечами и что-то невнятно пробурчал — видимо, сам сообразил, что пошутил не к месту. Как говорится, в доме повешенного о веревке…

— Вы уж простите, если что не так… — расслышал я.

Отец — тот сразу размяк, а мать долго не могла успокоиться. Она смягчилась лишь тогда, когда мы кончили ужинать, а отец принялся расспрашивать Острового о той деревне, куда он нас вез. Удалось разузнать не слишком много — Островой и сам толком не знал, что это за деревня. Бывать он в ней не бывал, но слышал, что живут там в достатке.

Мы ехали еще около полутора суток. Островой уже не на подводе — уступил место матери, а она все больше подсаживала на узлы меня, сама же шла рядом с отцом, стараясь попасть с ним в ногу, а я смотрел на них и радовался тому, что нет добра без худа.

— Значит, еще в детстве, насколько я понимаю, ты усвоил мораль сказки о золотой рыбке? — спросил я.

Юлюс невесело улыбнулся, сделал несколько резких гребков, выравнивая ход лодки, потом сказал:

— Если бы сказки или книги вообще могли научить людей жить, на земле был бы рай… Уроки той поры, конечно, не прошли даром, но сами убеждения появились гораздо позже. Чтобы убедиться в чем-то, нужен все-таки опыт. Надо иметь, с чем сравнить. Как говорится, чтобы вкус ощутить, надо попробовать. Как-то мне довелось читать, как живут сегодня американские индейцы. Большинство прозябает в резервациях, терпит лишения, а не хочет жить как белые. Жизнь белых они называют крысиными бегами. Хорошо сказано, а? Крысиные бега, то-то!

— Н-да, неплохо, — кивнул я.

Дальше мы плыли молча. Не знаю, о чем думал Юлюс, время от времени выравнивая лодку, а на меня вдруг нахлынули безотрадные воспоминания, и до того бурно, что даже сердце заболело. Испытывая острую боль в сердце, я словно воочию видел Дору. Вот она стоит посреди комнаты, сверлит меня злобным взглядом, а голос — я так и слышал ее презрительный голос: «Скажите пожалуйста, детей захотел! Как же нам обзаводиться детьми, если сами еле сводим концы с концами? На что? На твою жалкую зарплату? На мизерные полторы сотни? Ты должен бы знать, что в наше время младенец — это роскошь». Так рассуждала моя жена. А какое-то время спустя вышел у меня дурацкий конфликт с водителем мусоровоза. Я высыпаю ведро мусора, а он давай цепляться: мол, вместе с мусором я ему бутылку кинул в машину, а стекло, видите ли, в машину кидать воспрещается. Напрасно я уверял его, что не было в моем ведре никакого стекла и ничего стеклянного — тычет мне в нос порожнюю бутылку из-под дорогого коньяка и с пеной у рта доказывает, что выкинул ее я… Мне бы уже тогда присмотреться к своей супруге, да вот… Мы беспокоились только о собственном достоинстве. Каждый воевал за свое чувство собственного достоинства, да воевал так, что не оставалось и следа этого самого достоинства. Одни руины. Пошлая история — пошлее некуда. И развязка самая банальная. Я поступил опрометчиво. Как капризная барышня. Уложил вещички и сбежал на край света. Если женщине случится сказать глупость — необязательно удирать из дома. Надо снисходительно пропустить эту глупость мимо ушей, а если уж воспринимать, то в одно ухо впустить, в другое выпустить. И тут же забыть. Ведь не на глупостях строится жизнь. Не так уж они часты, и времени на них уходит не слишком много. И от нас в конечном счете зависит, как с ними управляться. Мы должны быть снисходительны к нашим женщинам, ибо они — женщины. Не слишком убедительный аргумент, но и все теории о женской эмансипации — тоже пшик. И — слава богу. Жалкий вид имели бы мы, мужчины, и существование влачили бы самое нищенское, если бы эти теории имели под собой реальную основу. И это прекрасно, что большинство женщин продолжает оставаться женщинами. Ну а эмансипированные (или, как у нас говорят, дизель-бабы) небось и сами несчастливы, и те, кто с ними живет, тоже страдают… Надо быть старомодным и не обращать внимания на слова, слетающие с женского язычка. Поистине бесценна древняя истина: о женщина, слабость имя тебе!

— Смотри! — Юлюс тронул меня за руку.

Из тайги выбежал лось и бросился к реке. До зверя было совсем недалеко, мы отчетливо видели, как из-под копыт летела галька. В тот же миг из тайги выскочили Чак с Чингой. Собаки бежали во весь опор, казалось, они не бегут, а летят, вытянувшись всем телом, не касаясь ногами земли. Но лось успел броситься в воду, подняв целую тучу брызг, и, даже не оглянувшись, уходил все дальше, забредал все глубже, не отрывая взгляда от дальнего берега. Казалось, вот-вот и собаки поплывут следом, но те лишь прыгнули в воду и остановились — ледяная вода мигом охладила их пыл. Вытянув морды к уплывающему сохатому, Чинга и Чак чуточку полаяли, потом жалобно заскулили, точно оплакивая свою неудачу.

— Само мясо к нам идет, — сказал Юлюс, готовясь завести мотор.