Она оглядела черный мрамор фасада «Серкл Ритц», напоминающего бункер:

— Это место — просто квинтэссенция Лас-Вегаса. Неон, пафос и моментальное венчание с фасада, а с обратной стороны — кошмар жилищного департамента: наполовину доходный дом, наполовину кондоминимум.

— Мне нравится этот дом. В пятидесятые еще умели строить качественно. И мне повезло, что Электра пускает жильцов.

— Не говоря уж о том, что вам повезло с интересными соседями, — добавила Молина.

— Темпл тут ни при чем, — быстро сказал он.

— А что вы так разволновались?

— Ну… похоже, что у вас с Темпл имеются трудности в общении.

– «Трудности в общении». Это в вас говорит сотрудник телефона доверия. У нее трудности с тем, чтобы поведать мне все, что я хочу знать, о Фокуснике Максе, а мне трудно с этим примириться.

— По-моему, она сказала вам все, что считает относящимся к делу.

— Полиция, в основном, работает с тем, что большинство людей считает не относящимся к делу, мистер Девайн. Так что предоставьте мне судить, что относится к делу, а что нет.

— Люди могут судить о том, что они считают очень личным.

— Вроде своих квартир? Вы же понимаете, что вызвали мое любопытство.

— Может быть, вы просто не можете понять, насколько болезненно Темпл переживает исчезновение Кинселлы.

— А вы можете? — спросила она с вызовом.

Мэтт понял, что эта беседа начинает ее развлекать.

— Темпл не слишком любит о нем говорить, — признал он.

— Если женщина хранит молчание про своего бывшего, значит, она имеет интерес к тому, с кем общается в настоящий момент. Берегитесь, отец Мэтт.

Его задел ее игривый тон, упоминание его особого статуса и прошлой жизни, и она это поняла:

— Простите. Это было… бестактно. — Ее тон снова сделался деловым, она выпрямилась и сняла красную пушинку с подола. — Но я вижу, что вы вступили на опасную дорожку. Трудно было не заметить, что вам и мисс Барр было очень уютно вдвоем тогда, в «Голубом георгине». Но по ее реакции в те моменты, когда я упоминаю о Максе Кинселле, я заключила, что он из тех, с кем очень трудно соперничать. Хотя я не знаю, конечно, собираетесь ли вы это делать.

— Я вообще не знал, что я с кем-то соревнуюсь.

— О, вы ей нравитесь.

— Она мне тоже нравится, но я не думаю, что намерен с кем-то соперничать в том смысле, который вы имеете в виду.

Молина пожала плечами. Было видно, что она ему не поверила.

— Между прочим, вы потрясающая певица, — сказал он.

— Немного пою.

— То, что вы делаете, это не просто пение — это искусство.

— Спасибо, конечно, но у меня не слишком много времени для репетиций и еще меньше — для выступлений. Большинство людей понятия не имеет, что я этим занимаюсь.

— И даже никто из ваших коллег?

Смех Молины оказался таким же звучным, как ее контральто, когда она пела блюзы:

— Большинству копов наплевать на музыку и весь этот джаз. «Голубой георгин» — одно из мест, где они никогда не смогут меня найти. Но вы очень ловко сменили предмет разговора. Учтите, раз вы выбрали место для дуэли, я имею право на выбор оружия… в смысле, темы.

— Какую тему я сменил?

— Каково быть бывшим священником.

— Это не имеет отношения к нашей сегодняшней встрече.

— Возможно, и нет. Но это мне судить, помните? Я же коп. И я желаю знать подробности.

— При этом не выдавая собственных секретов.

— Это преимущество следователя.

— Вы воспитаны, как католичка, так что вы должны догадываться, каково это.

— Догадки в моей профессии не имеют веса.

— К чему бы такое любопытство? Это личное.

Молина опустила глаза, машинально вертя кольцо на пальце. Мэтт заметил, что это единственное украшение, которое она носит. Выпускное кольцо, большое, безвкусное, хотя и золотое. Кольцо университета, призванное сообщать всем и каждому об окончании высшего учебного заведения.

— Я развелась, — сказала она сухо. — Вы знаете, что это означает. Падение. Католическая церковь для падших не предназначена.

— А я падший священник? Простите, но я себя падшим не считаю. Бог призвал меня к служению, и Бог велел мне уйти. Покидая службу, я прошел секуляризацию, если вам известно, что это такое.

— Нет. В школе нам не слишком много рассказывали об оставлении религиозного служения, только о призвании.

Мэтт улыбнулся:

— Нам тоже. Секуляризация означает, что я был официально освобожден от данных обетов. Я не просто взял и ушел. Мне пришлось пройти через бумажную волокиту и церковный суд. Большинству бывших священников не позволяют это сделать. Они просто уходят и чувствуют себя выброшенными за борт. Я — нет.

— Таким образом, вы связаны только правилами, которым подчиняются все простые прихожане-католики?

— А этого мало?!

— Шутите, значит, — Молина поняла его юмор, но ее улыбка была бледной. — А мне не до шуток. У меня есть Мария, мне приходится думать о ней. Мой бывший муж был козел. Слава Богу, что мы от него избавились. Нам и вдвоем хорошо. Но для церкви мы… неправильная семья.

— Вы уверены? Что, кто-то из прихожан или священников вам это говорил?

— Нет. Никто, кроме Пилар, приходской старосты. Но мои родные — да, говорили, и очень жестко. Вы знаете, как это бывает в этнических католических общинах: прихожане считают себя святее Папы Римского. Каждая большая семья — а каждая семья большая, раз они не используют контрацептивы — должна предоставить, по крайней мере, одного ребенка для религиозного служения. Монахиню или священника. В свою очередь, все их дети, выходя замуж или женясь, обязаны плодиться, как кролики. И не разводиться.

— Слово «обязан» может удушить человека. Разумеется, я понимаю, о чем вы. Ирландцы, испанцы, поляки — все католические общины одинаковы. Но я полагаю, что семей, подобных тем, в окружении которых мы с вами выросли, скоро совсем не останется. И я не могу сказать, что был ребенком, которого пожертвовали церкви как десятину, потому что был единственным ребенком.

— Как?! — спросила она изумленно.

— Мой отец умер, когда я был младенцем.

Беседа неумолимо подбиралась все ближе к истинному предмету, который хотел вынести на свет Мэтт, но пока он предпочитал роль исповедника, чтобы понять ментальную, так сказать, подоплеку Молины.

Он не знал, заметила ли она смену позиций, поняла ли, что сама вызвала его на роль священника, а себя — на роль попавшей в беду прихожанки. Но подозревал, что человек ее профессии и характера с трудом может полностью открыться перед своим пастором, особенно, если этот пастор — строгий отец Фернандес.

— Ваш отец умер, — сказала Молина тихо. — Сочувствую. Иногда мои бывшие родственники доводят меня до белого каления, но, по крайней мере, все они живы.

— Почему вы говорите «бывшие родственники»?

— Они вечно лезут человеку в душу, лезут в его жизнь. Всегда все лучше знают. И их чертовски много: никто из Молина никогда не слышал о таблетках, кроме таблеток от зубной боли. К счастью, все они в Лос-Анжелесе.

— Поэтому вы — в Лас-Вегасе?

— Может быть. И, может быть, будучи разведенной и будучи, может быть, католичкой, я хочу предостеречь вас. Вы сказали, что вы свободны от обетов. Это значит — свободны вступить в брак?

— Если я этого захочу.

— Вы были плохим священником?

— Нет.

— Жаль.

— Я так не думаю.

— Другими словами, вы ушли не потому, что нарушали обеты или собирались их нарушить?

— Нет.

Мэтт не стал продолжать, и знал, что она знает, что он больше ничего не скажет.

— Скажите мне вот что, — сказала она, внезапно оживившись. — Плохие священники… Как они могут это делать? Я привыкла относиться с почтением к священнослужителям и монахиням, и видела много хороших. Некоторые из них чересчур любили выпивку или еду, но это простительные грехи. Я… мы, прихожане, люди, никогда бы не подумали, что есть священники, нарушающие целибат с женщинами и мужчинами. И… с детьми.

— Я мог бы вам сказать, что, очевидно, их подсознательная потребность в сексе была столь велика, что они отрицали наличие греха в том, что делали. Но вы скажете, что это психологическая отмазка. Я думаю, что некоторые люди, выбравшие путь религиозного лидера, глубоко внутри мучаются от ощущения того, что они недостойны, что они низки, и страдают от собственного лицемерия. Некоторые из них полагают, что должны совершить грех, чтобы другие, обнаружив это, поняли, каковы они на самом деле. Посмотрите на телевизионных проповедников. Возможно, насильники происходят из семей, в которых дети подвергаются насилию. Как они могут стоять в церкви по воскресеньям, служить мессу? Это форма отрицания, психологической защиты, которую умом я понять могу, но внутри себя все равно не понимаю. У меня никогда не было случая испытать это на себе.