О самом деле оппозиция уже вообще не вела речи. Поэтому все наши настойчивые попытки достичь единства не принесли результата. Отведенное нам для реализации немецкой «восточной политики» время было не безграничным. Мне было ясно, что и при небольшом большинстве голосов можно продвинуться вперед и что не нужно стараться любой ценой избегать риска, чреватого неудачей.
Критически анализируя прошлое, я и теперь не вижу, каким образом можно было бы еще лучше информировать оппозицию. Но даже если бы такая возможность существовала, ничего бы это не дало. Наряду с честными и серьезными коллегами я имел дело с силами, которые всерьез не собирались входить в курс дела и не гнушались использовать в ожесточенной, зачастую злой полемике доверительную информацию.
Почти все, что в качестве контраргументов приводилось нашими оппонентами, не соответствовало действительности, более того, их, как говорится, нельзя было даже притянуть за уши. Мы были не против Атлантического союза, а за него, тем более (и история это подтвердила) что только вместе с союзниками можно было достигнуть разрядки в Европе и обеспечить мир. Мы были не против тесных отношений с США, а за них. Не против единства Западной Европы, а за него, так же как и за тесные договорные связи с Францией, которым следовало придать нерушимый характер. Мы были за право на самоопределение и за налаживание сотрудничества между Востоком и Западом, несмотря на фундаментальные различия в системах. Мы были как за партнерство с развивающимися странами, так и за активное сотрудничество в международных организациях. Мы не хотели и не могли откладывать в долгий ящик то, о чем уже было заявлено.
В конце октября 1969 года, через три дня после прихода моего правительства к власти, мы повысили курс марки по отношению к доллару. Об этом Карл Шиллер во время избирательной кампании интеллигентно и эффектно, хотя для многих и непонятно, спорил со Штраусом. В конце ноября мы подписали, позже многих других, договор о нераспространении. В начале декабря я вместе с Жоржем Помпиду, ставшим в июне 1969 года преемником де Голля, способствовал успешному окончанию Гаагской конференции в верхах, где было принято решение о вступлении Великобритании в ЕЭС и взят курс на создание в его рамках экономического и валютного союза. Разве этого было мало? Или слишком много? Во всяком случае, все это не помогло, когда мы приступили к ратификации восточных договоров.
В бундесрате у оппозиции было на один голос больше, чем у земель, поддерживавших федеральное правительство. И как результат, бундесрат отнесся к ратификации отрицательно. В бундестаге так называемое первое чтение Московского и Варшавского договоров состоялось в конце февраля 1972 года. Выступая в ходе дебатов, я предостерег от эйфории и одновременно высказался против того, чтобы смешивались противоположные мнения и позиции или стиралось различие между ними. Но абсурдно считать, добавил я, «что руководители западного Союза во главе с президентом Соединенных Штатов будут проводить и поддерживать политику, которая сознательно направлена на ослабление западного альянса». Сегодня нас еще могут считать пионерами новой политики, завтра же нас, в лучшем случае, причислят к опоздавшим, сказал я. Если бы мы хотели ослабить Запад, это не осталось бы незамеченным союзниками, и они бы об этом сказали. Они не глупы — «во всяком случае, не глупее, чем оппозиция в германском бундестаге».
Сразу же после дебатов по вопросу о ратификации небольшое правительственное большинство зашаталось. Однако это произошло вовсе не из-за того, что оппозицией были выдвинуты новые аргументы по существу вопроса. Положение изменилось по той причине, что ХДС сразу же после Пасхи 1972 года одержал внушительную победу на выборах в ландтаг земли Баден-Вюртемберг и в Штутгарте социал-демократы не вошли в правительство. После этого в кругах, близких к Райнеру Барцелю, по согласованию с председателем ХСС Францем Йозефом Штраусом было решено выразить, по существу, вотум недоверия правительству и в связи с этим предложить Барцеля на должность федерального канцлера. Параллельно ставка делалась на то, чтобы вырвать нескольких депутатов вместе с их голосами из правящей коалиции.
После того как ХДС на выборах во все ландтаги получил большее количество голосов, Барцель в октябре 1971 года был избран вместо Кизингера председателем ХДС и с согласия баварского ХСС выдвинут кандидатом на пост канцлера. Считалось, что ему скорее, чем Кизингеру, а тем более Штраусу, удастся перетянуть на свою сторону СвДП.
Ни для кого не являлось секретом, что в обеих партиях, входивших в правительственную коалицию, особенно в СвДП, имелись сомневающиеся или, если хотите, ненадежные люди. Трое из них, в том числе бывший председатель СвДП Эрих Менде, еще осенью 1970 года перешли в лагерь ХДС/ХСС. Год спустя за ними последовал один из берлинских депутатов. Словом, перед оппозицией встал вопрос, на кого из депутатов правящей коалиции и каким образом можно оказать влияние, чтобы получить их голоса. Говорили, правда, что в руководящих кругах ХДС Ганс Катцер из комиссии по социальным вопросам, министр труда в правительстве Большой коалиции и будущий федеральный президент Рихард фон Вайцзеккер не советовали идти по этому пути — благоразумные люди доказывали, что при большинстве в один голос править нельзя.
Вполне законные разногласия вылились в ужасные махинации с целью перевербовки обладателей депутатских мандатов. Игра шла за деньги, и, кстати, не только в 1972 году. Деньги были пущены в ход уже после выборов 1969 года в точном соответствии с римским девизом «Non olet» — деньги не пахнут[10]. Для морального оправдания использовались упреки в адрес коалиции СДПГ и СвДП в распродаже германских интересов. Снова и снова наши оппоненты твердили о том, что мы хотим отделиться от Запада и работаем на коммунизм.
В действительности наша лояльность по отношению к Западу и наше понимание соотношения сил заходили настолько далеко, что мы хранили молчание по поводу вьетнамской трагедии, хотя у нас не было недостатка в благоразумии, а из-за этого раздвоения люди теряли доверие к нам. Наши новые собеседники на Востоке знали наши проблемы и считали нужным показать свое великодушие. На другой день после подписания договора в Москве, в августе 1970 года, Косыгин сказал мне по поводу проекта коммюнике: «Ваши друзья будут довольны: мы не подложили сюда подводных камней, хотя и могли это сделать. О Вьетнаме можно было бы кое-что сказать…»
В кампании против моего правительства иногда использовались недозволенные, а то и просто противозаконные средства. Чтобы подлить масла в огонь, чиновников склоняли к выдаче служебных и даже секретных документов. К этому методу оппозиция прибегла уже через месяц после смены правительства в 1969 году. Документы, например проект договора с Советским Союзом, продавались в открытую, вследствие чего стало почти невозможным добиваться дальнейших уступок. В министерстве иностранных дел за первые полтора года существования моего правительства было отмечено не менее 54 случаев выдачи секретной информации. Делали это люди, обвинявшие нас в «распродаже германских интересов».
То, что забывшие о своем долге чиновники мнили себя «борцами сопротивления» и подпитывали омерзительную кампанию, а самозваные «рыцари чести» с парламентским мандатом считали, что им необязательно хранить государственные секреты, расстраивало меня, как я теперь понимаю, больше, чем следовало. Но тогда у меня не укладывалось в голове, зачем дали себя втянуть в это люди, которые и без того не слишком отличались рассудительностью в политике. Расследования компетентных органов велись по шаблону и закончились ничем. Были случаи, когда в качестве предполагаемых виновников и свидетелей назывались давно умершие люди. Имели место неоправданные ссылки на американские источники.
Усердные (если не сказать усердствующие) представители оппозиции, помешанные руководители Союзов изгнанных, а также мнимые защитники интересов отечества вовсю трудились в Вашингтоне и других столицах. Выпады тех и других удавалось парировать в отличие от ядовитых стрел, пущенных в нас прессой (в том числе и бульварной) собственной страны.
