— Просто ты козел редкостный, и с этим ничего не поделаешь. Курт развел руками — да, мол, заслужил. Эф пошел вперед, натянув провода. Курт последовал за ним, не забыв последовать правилу «кто последний уходит — тот проверяет машины» и подергав дверцы трех джипов. Братья и их мастера уже успели потерять очертания, двигаясь в только им известном направлении. Курт сказал бы, что они идут вперед, но в снежном мареве было сложно отличить «вперед» от любого другого направления. Но там, что братья и Курт считали «впереди», снег будто бы сгущался, приобретал неожиданные формы, перетекал из одной в другую, темнел и снова светлел. Темные пятна двигались туда-сюда, иногда сталкиваясь и сливаясь. Затем разгорелся мягкий желтый свет, окрашивая снег и бросая жесткие тени на лица патрульных.
Бензомастера не отражали, а поглощали этот свет, напряженно крутя своими черными головами по сторонам.
— Итак, мы идем… туда? — осторожно уточнил Альрик. Видимо, Ганс был в своем репертуаре: указания давал предельно размытые. Так что приходилось делиться информацией.
— Туда, — поделился информацией Курт.
— Это плохо, — протянул Альрик.
— Согласен. Гуде молчал. Альрик странно посмотрел на Курта и отвернулся. Абсолютно непонятно, с чего это он так. Может, злится, что его номер — семь, а у Курта аж двойка? Но это были всего лишь цифры. Что-то вроде школьной столовой, когда самые удачные места занимают те, кто пришел раньше. На поблескивающий свет легла первая желтоватая полоса. Она медленно расширялась, ползла, очерчивала дорожку, которая медленно, но верно заманивала патрульных в ловушку. Именно так себя Курт и чувствовал: он почему-то послушался совершенно тупого приказа и в угоду Гансу шел сейчас, как барашек на заклание. Ну и сдох бы этот священник, кому он вообще нужен. Судя по спокойным лицам братьев, они так не думали. Они, откровенно говоря, считали, что работа патрульного как раз и заключается в том, чтобы помогать людям — будь то житель города, сам Ганс или совершенно чужой человек, прибывший с континента. Курт по этому поводу думал: в задницу ваш патруль со всеми вашими нормами морали и нравственности. Ему не хотелось умирать так бессмысленно, и он недоумевал — неужели Гуде этого не понимает? И он согласен пожертвовать жизнью своей и своего брата ради того, чтобы… Что? Чтобы поймать Серого.
Черт возьми, почему это, интересно, Ганс не выдал им памятку «Как ловить Серых для чайников» — желательно, с исторической справкой.
Ну, чтобы узнать, сколько народу полегло, когда ловили тот подопытный экземпляр. Ганса бы сюда. Гуде обернулся на него, поймал полный раздражения взгляд и улыбнулся. По его лицу бродили длинные тени — как будто-то где-то впереди трепетали сотни зажженных свечей. Мелкие огоньки уже бродили в сером буране. Курт изобразил недоумение на лице, как бы спрашивая: какого дьявола вообще? Ты же умный человек, зачем ты идешь туда? Правда, этот вопрос он мог задать и самому себе. Гуде отстал от брата на несколько шагов, его бензомастер переместился чуть в сторону.
— Ты чего? Курт развел руками, зацепился за провода и отмахнулся от недовольно заворчавшего Эфа.
— Это же бред. Мы тут помрем для того, чтобы поймать этого Серого. А для чего? Правильно, для науки! Ты хочешь сдохнуть во имя науки? Я вот нет. После этого пассажа у него немедленно заболело горло. Курт поспешно захлопнул рот и задышал через нос, выжидательно глядя на Гуде. Тот смотрел в ответ странно и молчал. Наконец он отрывисто покачал головой и выдохнул облачко теплого пара.
— Мы-то не помрем уж точно, — начал он, но договорить не успел. Или он еще говорил, а Курт уже не слышал: его вдруг сшибли с ног.
Сильный удар о снег вышиб из легких весь воздух. В голове зазвенело, по глазам плеснуло мутной пеленой. Комбинезон стремительно холодел, провода безжизненными змейками лежали рядом. Курт попытался встать, но не смог — его как будто кто-то прижимал к земле. Пронзительно скрипели ледяные наросты на капюшоне. Курт выругался и снова попытался встать. Медленно, как будто ломая лед, разогнулся и сел. Вокруг мелькали темные, будто слепленные из грязного снега, фигуры. Одна пронеслась так близко от лица Курта, что у него немедленно заболели щеки и нос. Обморозил все к черту. Воздух и снег вокруг были желтыми, настолько неестественного цвета, будто кто-то разлил разбавленную акварель. Такой свет исходил от старых ламп, которые начали использовать, когда подохли последние батарейки в фонариках. Потом кончился и керосин. Эфа поблизости не было, и Курт чувствовал, как его схватывает холодом. Гуде и Альрик стояли плечом к плечу, почти вплотную перед ними — трое бензомастеров, стоящих кольцом. Между ними — остальные кружили вокруг, медленно приближаясь к Курту — метался один Серый. Лицо Курта онемело, ресницы склеились и практически не разлеплялись. Все, что можно было рассмотреть — это темное пятно на фоне психически-неадекватной желтизны. Конец мне, решил Курт, решительно проклял Ганса и Эфа, почему-то решившего, что выполнять задание первого для него важнее, чем спасти жизнь другу, и потерял сознание. Было бы у него все нормально — ни за что бы не назвал бензомастера другом. А так мысль опередила сознание.
Желтоватый свет пробивался сквозь открытые окна. В лицо светила голая потолочная лампочка. Если дело было не в морге, то он — принц Датский. Хотя откуда в морге окна? Он все-таки принц Датский. Рядом настойчиво шуршали голоса. Кто-то убеждал кого-то, что это шарлатанство и от смерти не спасает пластырь, а кто-то другой говорил кому-то, что двоих это шарлатанство уже спасло, спасет и третьего. Очень хотелось, чтобы оба они заткнулись и вышли уже куда-нибудь, дав помереть спокойно. Но у голосов было свое мнение на этот счет. То есть плевать они хотели на желания одного, отдельно взятого индивидуума. Кто-то сказал кому-то, что кто-то будет не очень рад, если с ним так поступят. Кто-то ответил, что кто-то будет не очень рад, если умрет. Тот кто-то, кому в лицо светила голая лампочка, очень хотел умереть и не понимал, почему все еще никак не получалось. Дышать тоже не выходило. Нос как будто зажали, глаза безумно чесались, хоть и не открывались, губы и рот пересохли — все было до того плохо, что умереть прямо сейчас было бы, пожалуй, лучшим выходом из ситуации. В губы уткнулась холодная ложка, с которой по губам тут же потекло что-то склизкое, соскользнувшее на подбородок. Насколько мерзкое и неприятное, что рот открылся сам собой. Желе потекло по языку, смачивая, протолкнулось в горло. На мгновение в голове появился образ зеленого лизуна из команды охотников за привидениями, потом стало страшно, что именно эта дрянь может сейчас лезть в его пищевод, потом вдруг голова прочистилась — и Курт оглушительно чихнул. Если не считать соплей, слюней и мерзкого желе, разлетевшихся в разные стороны, а также разрывающей боли в висках и переносице — все закончилось довольно неплохо. Только Ойген, нависший над ним, так, видимо, не считал.
— Твою мать! — вот что он сказал, вытирая лицо. А нехрен наклоняться над умирающими и кормить их всякой дрянью. К черту все, я ухожу, в очередной раз решил Курт, повернулся на бок и натянул одеяло на голову, которым был укрыт. У него болела голова, болело горло, да и голоса наверняка практически не было. Да он, мать вашу, самым банальным образом болел! Только этого-то ему и не хватало. Ойген толкнул его в плечо.
— Только попробуй изгваздать соплями мое любимое одеяло. Кто-то третий, так и оставшийся неизвестным, смеялся так, что чуть не пролил свой чай.
Этот адский гогот преследовал Курта во сне. Смех ввинчивался в ухо и навылет пробивал мозг. Саднила переносица, в глазах лежало по мешку песка, кожа на лице будто бы высохла. Какое существо может издавать такой невыносимый звук? Может, Ганс? Но тот последний раз смеялся, кажется, еще в средней школе. Тогда Эф, черт бы его побрал? Курт с трудом разлепил глаза, долго, почти слепо смотрел на полоток, на котором горела голая лампочка, дающая желтоватые отсветы на предметы, напоминая о чем-то нехорошем. Ойген занимался своими делами, какой-то помятый и обиженный на весь мир. Заметив, что Курт проснулся, он оторвался от перекладывания книг и подошел к кровати.
