Обедали то у Тауфика, то у Азата — где глянется: не густо, но и не пусто. Спали, как богатыри. Дневной сон — в силу.

И снова бежали без оглядки уже к новенькой даче, местечку при городском парке, к поляне лютиковой. Боксерские перчатки болтались в сетке. Спешили жить взахлеб. Азат был левша. Тауфик работал правой — на каждого по перчатке. Бились без пощады и до крови, пока не выдыхались вконец. Со стороны поглядеть, изводили почем зря силешку. Но это — «со стороны», а руки будто удлинились, грудь расширилась, сердце билось с нарастающим гулом. И горячо было, и замечательно — огромно от прибывающей ярости. Густым светом текла по жилам кровь, так казалось в темноте, когда ночь обволакивала мир, а сон не шел, одна картина сменяла другую, и прожитый день озарялся короткими яркими вспышками.

И баскетбольный мяч приручили.

Удалось лето на славу. Точно негритята, сидели они рядком перед Сююмбике, она и горевать отвыкла, освещенная их глазами.

Мелькал в саду ли, в парке ли Хорунжий с тонкой девушкой. Однажды и поговорить успели в тенечке. Девушка Соня мороженое ела.

— Как поживает корова Резеда? — весело спросил Хорунжий.

— Три доски копытами вышибла, прямо бешеная.

— Ну?

— Теленка-то роди попробуй, — хлопал себя по животу Тауфик. — Черненький народился, а голова белая. Хоть на выставку вези.

— Вот, Соня, какие пионеры у меня. Не кроликов, а крупно-рогатый скот выращивают в городских условиях.

— Не может быть! — чуть не роняла мороженое Соня. — Это он тебя молочком поил, как младенца?

— Он, конечно. Кувшинами таскал. И вылечил ведь! Повторим сеанс осенью, чтобы покончить раз и навсегда с болезнями?

— Поглядим, — уклонялся Тауфик. — Теленок бы подрос.

— Они быстрые, ты мать отгороди оглоблями, что ли. Перемучается, когда рядышком, теперь ей отдых требуется, — поучал Хорунжий.

— Да уж позабочусь, не чужая.

— В комсомол тебя примем, некоторые пораньше вступили. Почему не поторопился? Да там у тебя что-то с родителями, — вспомнил Хорунжий. — С отцом, кажется.

— Что? — спросил Тауфик.

— Не помню. После войны полно историй.

— Историй… — повторил Тауфик.

— К корове не больно привязывайся. Корова — частная собственность все-таки. С ней в комсомол не войдешь. Ну вот скажи, к примеру, взять и провести пионерский сбор на тему «Пионер и его корова»? Прикинь, какие страсти начнутся…

— А молоко любишь, — сказал Тауфик. — Молоко тебе каждый день подавай. Хлеб с маслом, сметану.

— Ладно, ладно. Здоровенький стал, жилистый.

— Я же творогу по два килограмма съедаю, маслом натираюсь. Что-то афиши не вижу, жду, — сделал пируэт Тауфик.

— Секрет не разглашай, — нахохлился Хорунжий.

— Кто его не знает, твой секрет, — сказала девушка Соня.

— Ах, ах! — засмеялся Тауфик.

— Перчатки не потеряй, — сказал на прощание Хорунжий и взял девушку под руку, чтобы продолжить приятную прогулку.

Дома при свете настольной лампы Тауфик осторожно подсел к матери. Портрет отца переместил поближе.

— Про отца мне расскажи.

— Нет его, что же…

— Расскажи.

— На земле больше он не появится. Бумагу прислали вчера: пал смертью храбрых. По-геройски, так понимать надо.

— А раньше?

— Раньше без вести пропал. У кого сомнение было, у кого — надежда. Теперь все. Смертью храбрых, и точка. Не сомневайся, не надейся, к шороху за дверью не прислушивайся. Пособие нам будет, сынок, честь по чести. И с квартирой в покое оставят. Не обездоленные.

— У каждого своя доля. И у нас с тобой есть, и у Атиллы. На земле живем, стало быть, и доля есть.

— Корова Резеда… — начал было Тауфик и улыбнулся, вспомнив Хорунжия. Продолжил: — Один человек только мне поверил, что у меня есть корова Резеда.

— Смешной ты, и не надоело?

— Она отелилась, — сказал Тауфик.

— Кто? — округлила мать глаза.

— Теленок весь черный, а голова белая, — спокойно сказал Тауфик. Улыбался, как взрослый, проживший предостаточно человек.

— Сказочка опять, — вздохнула мать. — Спать давай ложись, пастух. Атиллу везде таскаешь. Он вроде покрепче стал. Косточки у него затвердели, не вихляется. Бычок!

С тем и укладывались, поторапливая другой день.

Август постучал несильно дождями и затих в безоблачной купели. Подсушенная солнцем и мягким ветром земля приготовилась ловить листья. Березняк отпускал их бесшумными стайками. И воздух словно вызолачивался. Дни стояли светлые, слегка приглушенные сухостью и безветрием. И было непонятно, каким сумасбродным движением сносит с берез листья, а они вспархивали неожиданным потоком, кружили недолго, обтекая прохожих, и ложились под ноги спокойным огнем.

Тауфик поджидал на углу Азата. Задумался глубоко, следя за пролетающими вспышками листьев, и тут на удивление ему перелез через ограду Лядского сада всегда дисциплинированный Хорунжий, точно и его, как ненужную кожуру, откинула береза. Потому ли, что позади желтели ветви, он показался Тауфику особенно рыжим, беспокойным, со всех сторон окруженным воспламенившимися деревьями.

— Ты-то мне, братец, и нужен позарез. Привет!

— Привет!

— Редко видимся, а по одной дороге ходим. Соседи вроде. Скрытно живешь, и коровы твоей не слышно.

— Я ей мешок на шею привязываю, жует траву и помалкивает, — засмеялся Тауфик. Уж очень день был замечательный.

— Ждешь кого?

— Жду.

— Секреты хранить умеешь?

— Давай попробуем.

— И ни одной душе?

— Ладно, валяй.

— Это, если хочешь, пионерско-комсомольское поручение. И так можно сказать. Так: я тебе даю адресок, ты туда являешься — и наше вам почтеньице. Вручаешь записку — секрет, значит. Все понял? Уточняю, чтобы никаких неясностей. Разворачиваешься, уходишь. Слов лишних не надо, ответов-приветов. Простенькая задача, для тебя раз плюнуть без задумчивости.

— Рыжие всегда с секретом, сам сказал, — усмехнулся Тауфик. «Рано началась осень», — подумал, как вздохнул. — Кому вручать?

— Соне, ты же видел ее, небось, не спутаешь.

— Пиши адрес.

Хорунжий извлек из нагрудного кармана гимнастерки прибереженную бумагу. Покопался и нашарил карандаш с мизинец. Мелко-мелко на лоскутке вывел адресок, оттопырив губу, как прилежный ученик.

— Получай. Здесь неподалеку.

— Что же не сам?

— Ситуация, — сказал Хорунжий. — Выполнишь?

— Как в аптеке. Была бы дома.

— А ты вечерком, она любит на скамейке сидеть. Корову подоишь и отправляйся, какой труд.

— Ясно.

— Заглянешь потом в школу, доложишь. Я допоздна там, скоро сбор заиграем. А ты подрос! Как за уши тебя вытянули. И глядишь по-другому, попристальнее, что ли.

— Забот прибавилось с теленком, — сказал Тауфик. — Да и к зиме пора готовиться, сарай утеплять.

— Ну, трудись, трудись.

«А я и вправду подрос», — светло подумал Тауфик и посмотрел вдаль и выше за деревья. Хорунжий удалялся, засыпаемый листьями. Они чиркали по его спине. — «И липы желтеют. Мелкий лист скорее сгорает. Веткам, поди, не больно, новые народятся… Подрос, а! — пощупал грудь Тауфик. — Сам не заметил, Хорунжий теперь не сможет глядеть сверху вниз. Он-то как будто приуменьшается, а? И Абросим утречком глазами взбежал, как по ступенькам…» И так хорошо сделалось Тауфику, ощутил он свою крепость, твердость напряженных мускулов, ремешок стянутый ощутил, свежесть в горле и свет, проливающийся по коже оголенных рук. — ощутил ясность, пробежавшую под рубашкой внезапным холодком, и сердце вздрогнуло, приблизившись к руке, задержалось точно на краткий миг, прослышивая шорохи и всплески наружного мира, и вдруг ударило полно, широко, разгоняя гул по телу. И еще, и еще через обмирающие паузы вздоха. Это было ни с чем не сравнимое, небывалое ощущение собственного роста, упругости выпрямленного стебля, острого взгляда ястреба, спружиненной мощи тигра и свободного слуха летящей птицы одновременно. Вот какая невероятная сила просияла в нем желанием жизни. Его будто подбросило от земли — он не успел напрячься, сорвало словно. Замелькали мимо деревья, вспорхи листьев, прутки ограды, — он и глазом не приметил, как миновал проулок до перекрестка на одном вдохе и выдохе, полоснул по нему, как сам легонький листок, и, развернувшись, принял на лицо солнце, обжегся об него, но не зажмурился — и опять оказался на прежнем месте, точно и не отрывался со старого следа.