– Мой муж умер три года назад. Я все жду, что станет легче. Бывают дни, когда я вспоминаю о нем всего несколько раз, обычно, когда занимаюсь никак не связанными с ним вещами. Выношу мусор, нюхаю молоко, чтобы определить, не скисло ли оно… Почему именно тогда, спрашивается? А бывают другие дни, когда мне не хочется вставать с постели. Простите, вам, наверное, неловко. Просто приятно поговорить с человеком, который не отделывается стандартными фразами. Время лечит. Вам повезло, что вы прожили вместе столько счастливых лет. Но вы-то, полагаю, меня понимаете, хотя мы совершенно не знаем друг друга.

– Все в порядке. Мне тоже приходилось выслушивать подобные соболезнования. Вы долго прожили в браке?

Ее глаза загорелись, и Финч проклял себя за то, что спросил.

– Тридцать лет. Поженились сразу после колледжа. Он был пианистом в симфоническом оркестре. Сделал мне предложение в оркестровой яме пустого театра.

Финч ничего не сказал, только кивнул. Ее муж был романтиком. Сам он предложил Клэр выйти за него замуж, стоя перед ее любимой картиной в Метрополитен-музее – «Умирающим летом» Гарри Уилсона Уотроса. Он всегда считал, что это предпочтение много о ней говорило. Клэр тянуло к работе, которая была такой спокойной на поверхности, но, если копнуть глубже – полной тоски. «Скажи, почему она тебе нравится», – попросил он, и Клэр ответила без запинки, словно сама часто задумывалась об этом: «В ней есть что-то волшебно меланхоличное – вишни в бокале, стрекозы в воздухе. Такая милая девушка, но такая одинокая. Эта картина напоминает мне, что бывают времена для печали, но их не нужно искать и слишком часто находить». Именно в эту минуту Финч по-настоящему влюбился в нее, и все в нем раскрылось так, как он не чаял возможным.

Мередит Рипли водила указательным пальцем по кромке бокала. Она выглядела почти жалкой, и Финчу подумалось, не уготована ли ему такая же участь: праздники станут диаметральной противоположностью тому, чем они были раньше, будние дни так набрякнут одиночеством, что он будет лежать в постели, не в силах пошевелиться.

– Если вам когда-нибудь захочется поговорить о муже с другом за чашечкой кофе, – сказал он, – я приложу все силы, чтобы не скатиться до пустой болтовни.

– Вы очень добры. Подозреваю, вы бы сказали это, даже если бы на самом деле так не думали.

– Уверяю, вы ошибаетесь. Меня еще никто не обвинял в излишней доброте.

Финч поймал Лидию на кухне, где она пряталась, но прежде чем он успел что-либо сказать, она бросилась ему на шею:

– Это была не моя идея.

– Рад слышать. Если я провожу здесь слишком много времени…

– Конечно, нет. Просто Кевин подумал после нашего ужасного Дня благодарения… Мы с тобой казались такими потерянными без нее. Зачем я согласилась?

– Лидия, твоя мать была любовью всей моей жизни. Не каждому такое выпадает. А мне выпало. Да, мне ее не хватает, но лучше я буду скучать по ней в одиночестве, чем жить с кем-то и делать вид, что я по ней не скучаю. Эта нелепица похожа на правду?

– Да.

– Хорошо. Тогда, пожалуйста, постарайся отговорить Кевина от дальнейших попыток сводничества.

Лидия кивнула, но Финчу показалось, что она по-прежнему выглядит взволнованной и расстроенной. Стивен опаздывал, и он надеялся, что дочка переживает не из‑за него. В ожидании все четверо ковыряли закуски, а Финч, утомленный попытками вести светскую беседу и изображать интерес, пил слишком много вина. Когда Мередит начала отрывать кусочки от коктейльной салфетки, Кевин убедил жену, что пора приступать к ужину. Где пропадает чертов Стивен? Горящие свечи делали поверхность обеденного стола похожей на длинную полосу темной воды. И хотя все они сидели в одной комнате, Финч ощущал себя на трудно преодолимом расстоянии от тех, кого любит.

Когда в восемь часов наконец раздался звонок в дверь и Лидия вскочила из‑за стола, Финч, не отрываясь от отбивной, проворчал ей вслед:

– Баклан, прилетающий поздно, пролетает мимо.

Но потом услышал ахи и прочие тревожные восклицания дочери. В следующий миг Лидия пронеслась мимо них на кухню и уже возвращалась с пакетом замороженных овощей, когда в комнату вошел Стивен.

– Какого лешего… – начал Финч, но затих, увидев лицо Стивена, его разбитую губу, набрякшее веко и фиолетовую, как слива, кожу вокруг глаза и на скуле.

– Я принес набор мылец, – проговорил Стивен, оседая на стул.

– Боже правый, с тобой все нормально? Тебя ограбили? Я вызову полицию.

Лидия приложила холодные горошины к щеке Стивена, и тот, морщась, улыбнулся Финчу, как будто находил это внезапное внимание стоящим той взбучки, которую ему задали.

– Не надо, – сказал он. – Просто недоразумение между мной и бывшим сотрудником «Мерчисон». Мы разошлись во взглядах по поводу того, что составляет экстренный случай. Вы знали, что некоторым людям не по душе, когда кто-нибудь по телефону чересчур подробно останавливается на их талантах, особенно если этот звонок могут записывать?

– У тебя бред? Ты ведь ударился головой, верно?

– Финч, – сказал Стивен, откидываясь на спинку стула и довольно вздыхая под заботливой рукой Лидии, для которой на фоне его приключений Кевин и Мередит отошли на второй план. – Я знаю, что не должен ничего сейчас говорить. Но после ужина напомните, что нам надо ехать в Теннесси.

После ужина Финч отвез Стивена домой и, опасаясь возможного сотрясения, настоял на том, чтобы проводить его до двери квартиры. Замороженные горошины лишь частично замедлили процесс распухания лица, и бурная реакция Стивена на фотографии, которые нашел профессор, приняла обрубленную, шепелявую форму. Несмотря на то что у Стивена имелись свои находки, Финч в кои-то веки оказался главным объектом похвал.

– Уы гений, Финщ, – пролепетал Стивен, плюхаясь в кресло. Кевин не стал полагаться на эквивалент холодного компресса, который выбрала Лидия, и выписал парню несколько порций бренди. Вскоре стало очевидно, которая из мер более действенна. Финч укрыл Стивена одеялом, которое принес из спальни, и подложил ему под голову диванную подушку. Тот удивленно таращился на фото, которое держал в руке, – снимок Натали с ребенком. Его веки хлопали.

– Жлая, – сказал он, указывая на Натали.

Меткость этого определения поразила Финча, и он вспомнил, отчего ему сделалось дурно при первом взгляде на картину: от уверенности, что Томас спал с Натали, несмотря на ее возраст, и она смотрела на это совершенно иначе, чем он. Это читалось в ее глазах, в складке губ, в позе и положении пальцев на плече Томаса. Мой.

И все же матерью его ребенка была Элис. Финч взял фотографию из рук Стивена, и холодное, решительное лицо Натали заставило его задуматься, не изобрела ли та способ наказать их обоих.

Элис проснулась на диване, который в прошлый раз приютил Фрэнки, скрюченная и негнущаяся, как кусок ржавой проволоки. Хилое зимнее солнце освещало комнату. Прошлой ночью она часами гипнотизировала разбросанные по столу бумаги, выискивая объяснения, которые помогли бы ей вплести эту новую информацию в ткань прошлого. В конце концов она сдалась, свила из рук гнездо и спрятала туда голову, слишком усталая, чтобы думать о скрепках, которые отпечатаются у нее на щеке. Она уступила подводному течению памяти, позволив утащить себя в темное забвение без снов.

Оливковая куртка Финея согревала верхнюю часть ее тела, и она укуталась в нее, желая лишь еще немного побыть в укрытии, уткнувшись носом в его воротник и вдыхая запах его крема для бритья.

Он сидел в кресле в другом конце комнаты и наблюдал за ней.

– Который час?

– Боюсь, утро ты пропустила. Уже почти час.

– Ты просидел здесь всю ночь? – не дожидаясь ответа, она продолжила: – Не стоило, Финей. Я в порядке.

– Знаю.

– Кофе нету?

– Завтраком или обедом чемпионов это не назовешь, но да, кофе и таблетки сейчас будут. Может, принести яиц?