– Я не вовремя?

– Брось. С чего ты взяла?

– Где Нила?

Элис привязалась к собачонке и носила в карманах объедки на случай, если вдруг встретит ее. Натали же, напротив, звала Нилу не иначе как злобной шавкой. «Она укусит тебя, если не будешь осторожной», – говорила она Элис. «Не укусит. Ты ревнуешь, потому что я ей нравлюсь». – «Это не помешало ей оторвать кусок от Томаса, а ведь он – ее хозяин». – «Я тебе не верю». – «А стоило бы, – Натали ухмыльнулась. – Я видела шрам».

Томас повернулся и пошел в главную комнату домика.

– Подозреваю, что Нила отправилась в гости к друзьям.

Его голые ступни оставляли следы в мелкой пыли на полу, и Элис шла по ним.

– Чертов мел, – сказал Томас, – пыль от него по всему дому.

– Над чем ты работаешь? Можно посмотреть?

– Не уверен, что картина готова для показа публике, но, если ты настаиваешь, пожалуй, могу устроить тебе предварительный просмотр. Стой тут.

Томас принялся перебирать стопку полотен на мольберте у окна, из которого открывался вид на озеро. Остановившись на одной из картин, он взял ее за края, прошел обратно через всю комнату, сел на старый бархатный диванчик и похлопал по подушке рядом с собой.

Обивка дивана цвета темного шоколада пошла пятнами, а местами и вовсе истерлась, по углам были растыканы большие вышитые подушки. Несмотря на обветшалое состояние, диван сохранял тень изящества. Та же тень лежала на всем, что жило в комнате. Чудесные книги в потрепанных переплетах, с плесенью на страницах; старинные напольные часы с потрескавшейся дверцей и звучным боем, который отмечал каждую четверть часа; дорогие на вид восточные ковры с оборванной каймой, – все это уже почти рассыпалось в прах, но было совершенным, как совершенно все то, что выглядит в точности так, как вам представляется правильным. Коттедж Рестонов, для сравнения, будучи в три раза меньше по размеру, был обставлен так, будто им владели спортсмены, хотя это было далеко от истины. Этот дом похож на Томаса, решила Элис: грустный и не без изъянов, но настоящий.

Она устроилась на диване рядом с ним, подобрав под себя ноги. Он развернул полотно, чтобы ей было видно. Это был меловой набросок пляжа под городом, увы, без птиц. Элис узнала контуры тсуг на фоне неба и береговую линию, которая начиная с определенной точки заворачивалась назад навстречу самой себе. Но, хотя она не раз видела эти места, работа Томаса сделала их незнакомыми. Пирс был обозначен темными, режущими штрихами, деревья торчали безлистыми, обугленными шпилями, а вода, казавшаяся сердитой, пеной разбивалась о скалы и налетала на берег.

– Почему ты так нарисовал? Страшно смотреть.

– Я должен поблагодарить тебя за то, что ты готовишь меня к критике. Так и задумано, Элис.

– Этот пляж красивый. Он выглядит вовсе не так.

– Но ты его узнала.

– Да.

– Ты узнала его, хотя он тебя пугает, кажется тебе темным и уродливым. Так, может быть, эти особенности всегда были присущи ему, просто ты предпочитала их не замечать. Ты не видишь уродства, потому что не хочешь его видеть. В этом состоит задача художника: заставлять людей смотреть на вещи – не только на вещи, но и на людей, и на места – так, как они никогда бы сами не посмотрели. Обнажать то, что спрятано под поверхностью.

Почти касаясь бумаги, Элис провела пальцем по линии древесного ствола. Заметив, что Томас смотрит на ее руки, она сунула их под колени.

– Зачем ты их прячешь? – его тон был терпеливым, но твердым. – Позволь взглянуть.

Она замерла в нерешительности, потом протянула руки ему на осмотр. Томас взял их в свои ладони, теплые и гладкие, как камень. Он внимательно изучал ее руки, переворачивая сначала правую, потом левую. Он медленно водил пальцами по каждому ее пальчику, обводя кругами костяшки и потирая кожу, как будто хотел стереть с нее что-то. Все это время он не сводил глаз с ее лица. Элис закусила щеку, стараясь не морщиться, но боль была острой, и она отдернула руки.

– Сиди спокойно. Почему ты ерзаешь?

– Мне больно.

– Вижу, – он отпустил ее руки, встал с дивана и, подойдя к окну, вернул набросок на мольберт. – Ты кому-нибудь говорила?

– Нет.

– Даже родителям?

Она покачала головой.

Томас пожал плечами.

– Я не доктор. Я, как считают некоторые, всего лишь художник. Но если тебе больно, нужно кому-нибудь об этом рассказать.

– Я рассказала тебе, верно?

Томас рассмеялся.

– Я не тяну на ответственную сторону.

Элис знала: что-то не так. Она жила с этим знанием уже некоторое время. Она хромала, когда вставала с постели по утрам. Не каждое утро, но достаточно часто, чтобы прекратить объяснять это случайностью – растянутой лодыжкой, синяком от камня или волдырем. Жар налетал по ночам, как внезапный шторм, кружа ей голову и раскрашивая щеки, а когда она поднималась и шла к аптечке за аспирином, исчезал. Сыпь испещряла ее туловище и исчезала вместе с жаром. Суставы воевали с телом, применяя простую, но эффективную тактику: воспаляя кожу вокруг коленей до неприглядной красноты, нагнетая постоянное, неприятное тепло, раздражавшее, как зуд. Она и раньше могла только мечтать о такой естественной грации, как у Натали, но в последнее время сделалась совсем деревянной и неуклюжей. Мячи, карандаши, ручки сумок выскакивали у нее из пальцев, будто хотели сбежать. Она запутывалась в собственных ногах, даже когда смотрела на них. Ночью время замедлялось до полной остановки. Чем старательнее Элис пыталась не думать о боли в суставах, тем дольше минутная стрелка переходила от деления к делению.

Однажды она сказала об этом матери, но очень расплывчато, прилагая все силы, чтобы ее голос звучал беззаботно. Мать питала склонность к бурным реакциям, и Элис не хотелось все лето провести в больнице. Но та, готовясь тогда к званому ужину, рассеянно ответила: «Болезнь роста. Пройдет. Увидишь».

– Иногда у меня трясутся руки, – сказала она Томасу.

– У меня тоже иногда трясутся руки. Глоточек виски в таких случаях отлично помогает.

Элис не могла сдержать улыбки.

– Сомневаюсь, что родители одобрят такое лечение.

– Хм. Пожалуй, ты права. Как думаешь, ты сможешь еще чуть-чуть посидеть спокойно?

– Наверное. А что?

– Хочу быстренько сделать набросок. То есть, если ты не против.

– Ты уже рисовал всех нас.

– Знаю. Но теперь я хочу нарисовать одну тебя. Можно или нет?

– Если только ты не будешь рисовать мои руки.

Он закатил рукава рубашки и покачал головой.

– Не начинай так рано ненавидеть части себя, Элис, ты слишком молода. Я не стану рисовать твои руки, если ты этого не хочешь, но они красивые. Подними их. Видишь? У тебя идеально заостренные пальцы. Тебе будет легче, чем большинству людей, держать кисточку или играть на музыкальном инструменте из‑за расстояния от среднего сустава пальца до его кончика. Идеальные пропорции, – он взял карандаш и заточил его о квадратик наждачной бумаги. – Почему мы не умеем восхищаться малой толикой совершенства? Если размах не делает его очевидным, мы не считаем нужным его замечать. Я нахожу это в высшей степени скучным.

– Птицы совершенны. Но большинство людей не обращают на них никакого внимания.

– Что ж, если птицы совершенны, то ты тоже. И я представить не могу, чтобы кто-то сумел не заметить тебя, Элис. Подними-ка руку. Я хочу, чтобы ты ее изучила.

Элис вдруг смутилась, вспомнила о растрепанных волосах, о грязных ступнях. Она вытянула перед собой руку и уставилась на тыльную сторону ладони, гадая, что такого, по мнению Томаса, она должна там разглядеть. Томас тем временем подошел к фонографу в углу комнаты, полистал стопку пластинок и вынул одну из обложки. Он поставил на пластинку иглу, потом налил себе выпить и закурил сигарету. Голос, наполнивший комнату, был французским и скорбным, будто певица осталась одна на всем белом свете.

– Ты смотришь на руку? Видишь голубую реку, которая течет у тебя под кожей? Это тропинка, умоляющая, чтобы по ней прошли, или ручеек, взбегающий на гребень кости и ныряющий в долину. А теперь посиди спокойно и позволь тебя нарисовать. Я быстро.