– Вы всегда славились умением передавать мелкие детали, – Стивен помолчал, вспоминая, как впервые увидел одно из полотен Байбера. – Это как смотреть на пазл, верно? Чем дольше и внимательнее смотришь, тем больше видишь. И то, что явилось, назад уже не спрячешь. Зритель никогда не сможет увидеть картину такой, какой она предстала ему в первый раз; первое впечатление уходит, и его не вернуть.
В комнате стало тихо. Стивен прислушался и понял, что недостает шороха перелистываемых страниц. Сиделка была вся внимание. Стивен наклонился ближе к Байберу и зашептал ему на ухо.
– Детали все мне рассказали. У Элис на вашей картине тоненький, едва заметный шрам на указательном пальце. Он словно нитка паутины, бегущая от основания ногтя к верхушке первого межфалангового сустава. Я не сразу его заметил, но теперь, когда я знаю, что он там, я вижу только его. Это первое, что находят мои глаза, когда я смотрю на картину, как будто он может исчезнуть или я боюсь, что придумал его.
Стивена бросило в пот. Почему в комнате стало так жарко? Между его бровей стекала капля пота, и он чувствовал, что рубашка прилипла к спине. Он перестал дышать, заклиная Байбера заговорить и объяснить, чего он на самом деле от них хочет.
– Такой же шрам есть на руке, которую Элис держит на спрятанном слое. А это значит, что на недостающей левой панели изображена Элис, более взрослая версия Элис, не так ли? Мне не хватило времени, чтобы настолько же подробно изучить вторую половину холста, но поскольку на ней тоже имеются более поздние слои краски, логично предположить, что на недостающей правой панели изображена более взрослая версия Натали.
Когда Стивен проговорил вслух «недостающая», в его мозгу началась цепная реакция. Ответ на все, мысль, которую ему надо было поймать, заскакала и забегала перед ним, набрав такую прыть, что ему пришлось стиснуть зубы до тупой боли в челюстях, чтобы сосредоточиться и не отставать. Несколько обманных поворотов, объезд вокруг мерцающих синапсов[32], но вот и она, мысль, загнанная в темный тупик. Когда Стивен ее поймал, все озарилось, и стало совершенно ясно, чего хочет Байбер. Свет в комнате резал глаза, и Стивен ощутил всю мощь мигрени, нацеленной на него снарядом из печного жара и молний. Он зажмурил глаза, чтобы укрыться от нее, но было поздно.
– Боковые панели картины вас не особенно интересуют, – шепнул он Байберу, обхватывая собственную голову, чтобы удержать мозг внутри. – Дело в сестрах, не так ли? Вы хотите, чтобы мы нашли Элис и Натали. Вы с самого начала хотели, чтобы мы разыскали их.
Стивен смутно помнил дорогу домой, недоумевая, как ему вообще удалось поймать такси. Он опустил жалюзи и повалился на постель, дрожа и мучаясь тошнотой. Рука болела, и он осторожно коснулся ее чуть ниже плеча, ожидая нащупать синяк, который расцветет – сначала темно-фиолетовыми чернилами, потом зеленоватым горохом и наконец тревожной желтушной серой – в том месте, за которое сиделка Байбера схватила его и вышвырнула из комнаты. Стоило спровоцировать ее подопечного, как она превратилась в монстра, обладающего энтузиазмом и силой профессионального борца.
Стивен потирал запястье, пытаясь очистить его от ощущения хватки Байбера. Художник взорвался, заслышав имена девушек. Все оставшиеся у него силы хлынули в пальцы, и те с упрямой цепкостью сомкнулись вокруг запястья Стивена. Брызжа слюной, он снова и снова шипел один и тот же звук – сссых, сссых – и свободной рукой скребся в открытое пространство между ними. Стивен, напуганный тем, что вывел Байбера из себя, подумал, что у художника случился второй удар. Во всяком случае Байбер окреп, а не ослаб. Его глаза буравили Стивена мыслью, которую он пытался выразить. Но Стивен не мог понять, подтверждал художник его предположение или отрицал.
Стивен перекатился на живот и накрыл голову подушкой. В темноте мимо него поплыли женщины: Хлоя, Элис, Натали и Лидия. Все они хотели облегчить его головную боль, их изящные ручки порхали по его лицу, ласкали шею, гладили волосы. Затем они объединились в лице миссис Блэнкеншип, не столь заинтересованной в его добром здравии, поджимавшей губы и разочарованно качавшей головой. Миссис Блэнкеншип, в свою очередь, обратилась сиделкой, которая так грубо его толкнула, что он ударился головой, и у него из глаз посыпались искры. Потом он понял, что упал на пол собственной спальни, а пульсирующие вспышки перед глазами – это всего лишь неоновая вывеска бара на другой стороне улицы. Стивен стащил с кровати одеяло и накинул его на ту часть тела, до которой мог легко дотянуться. Так он и пролежал всю ночь, прижавшись ухом к холодному деревянному полу.
На следующий день, ближе к полудню, когда Стивен наконец смог открыть глаза и не поморщиться при этом от боли, он затащил себя обратно на матрас. Голова являла собой варево из остатков болей и тиков, приправленное острыми уколами за левым глазом. Стивен натолкал под спину гору подушек, отметив иронию – в этом положении он был двойником Байбера, – и замер, стараясь не дышать глубоко из уважения ко все еще не отступившей мигрени. По прошествии определенного периода абсолютной неподвижности помехи в его голове уступили место более сносному белому шуму. Мысли медленно потекли обратно к нему и разместились каждая на своей полочке.
Не поворачивая головы, он протянул руку и достал из верхнего ящика прикроватной тумбочки блокнот и карандаш. Было что-то успокаивающее в ритмичном нанесении графитных линий, и не успел Стивен опомниться, как на листке блокнота уже появилась карикатурная версия полотна, не дававшего ему покоя: сестры Кесслер и хищный Байбер между ними. Он перевернул страницу и на этот раз нарисовал только предплечья, ладони и по-дружески переплетенные пальцы, скрытые под верхним слоем картины и принадлежавшие Элис и женщине, которой, как он предполагал, была другая, старшая Элис. Потом проделал то же самое для Натали.
Исходя из углов, под которыми располагались предплечья, было довольно легко представить, как старшая Элис и Натали могут быть расположены на своих секциях. Стивен был уверен в их существовании, он не сомневался, что эта его догадка верна, но больше он ничего не видел: только вертикальные срезы Элис и Натали и их руки, мускулатура которых подсказывала, что они тянут более молодых себя в будущее. Но он понятия не имел, закрашивал ли Байбер изображения на двух боковых панелях, и если да, то почему? Закончив работу над триптихом, художник разочаровался в нем? Стивен подумал о Байбере, лежавшем на постели, о невероятной силе его хватки. Нет, с разочарованием тут как-то не вяжется.
Стивен сел на кровати и обвел взглядом стены спальни, завешанные репродукциями тех работ Байбера, что значились в каталоге, и фотографиями главной панели триптиха, сделанными с разных расстояний. Глядя на все это в такой непосредственной близости, Стивен понял, что ни одно из творений Байбера не захватывало зрителя так, как «Сестры Кесслер». Когда он снова откинулся на подушки, вокруг него замелькали мириады силуэтов, но он смотрел только на девушек на диване и на Байбера, только на это трио, глядевшее на него под всеми углами, – пока не очутился в картине рядом с ними, пока ветерок, теребивший занавески, не скользнул по его коже, а прогретая зелень лета в самом разгаре не наполнила его ноздри. Что из этого было реальным?
Стивен выбрался из постели, вытащил из угла заброшенный туда накануне рюкзак и стал рыться в нем в поисках фотоаппарата. Он просмотрел снимки, которые сделал с наброска у Эделлов, и с удовольствием отметил, что большинство деталей запомнил правильно. Рисунок цветным карандашом совершенно очевидно относился к началу карьеры Байбера, что подтверждал проставленный на нем год – 1963, когда стиль художника еще не вполне сформировался. Вот они, неуютные Кесслеры, на том же диване: муж и жена по центру, Элис в облаке непослушных белокурых волос рядом с отцом, слева; Натали справа, смотрит в пол. Фон был выполнен схематично, но Стивен узнал предметы, которые они с Финчем видели в коттедже: напольные часы, стопка книг, ковры.
