Данте тут же устыдился своей вспышки гнева и опустил руку с пестиком.

Аптекарь внимательно слушал объяснения Данте и, кажется, не обиделся на высокомерный тон поэта.

— Данте Алигьери! — воскликнул он, всплеснув руками. — Ваш неожиданный визит для меня большая честь! Разве я мог надеяться когда-либо узреть великого поэта в моей скромной лавке?! Вы помните меня? Я Теофило Спровьери. Мы познакомились еще на студенческой скамье в Болонье? Помните? — с некоторым разочарованием повторил аптекарь под недоумевающим взглядом Данте.

На студенческой скамье?! Сначала Данте ничего не мог вспомнить. Потом имя аптекаря вызвало у него смутные воспоминания.

Ну да! Много лет назад! Когда он недолго учился в университете и писал любовные оды к Беатриче!

— Да! Вспомнил! Теперь я вспомнил ваше лицо! Простите меня. От боли у меня совсем помутился рассудок.

Данте надеялся на то, что аптекарю будет достаточно его извинений, но тот, вместо того чтобы направиться к полкам за снадобьями, приблизился к поэту.

— Какова же природа заболевания, которым вы страдаете? — спросил аптекарь, пристально взглянув в глаза Данте, словно хотел увидеть там самую суть боли, терзавшей его собеседника.

— Разлившаяся по венам черная желчь. Она как кипящая лава бурлит у меня в голове, — с трудом ответил Данте.

В глазах Теофило вспыхнул огонек.

— Может, вам поможет мое новое лекарство! — сказал он, обрадовавшись возможности облегчить страдания уважаемого земляка и проявить себя при этом настоящим мастером своего дела. — Доверьтесь мне, мессир Алигьери, и позвольте мне прибавить каплю собственных знаний к бескрайнему морю ваших.

В углу аптеки стоял тяжелый деревянный сундук, окованный железом. На его крышке висел огромный замок под два ключа вроде тех, под какими прятали свои сокровища самые богатые флорентийские ростовщики.

Аптекарь достал из шкафчика два ключа, приблизился к сундуку и вставил один из ключей в верхнюю скважину замка.

Несмотря на слепившую его боль, Данте с восхищением созерцал это чудо механики. Замок был сконструирован таким образом, что открыть его можно было, только действуя обоими ключами одновременно. Сначала надо было повернуть на один оборот первый ключ, а потом вставить второй и повернуть его в обратную сторону на бесчисленное количество оборотов.

Наконец раздался щелчок, дужка замка открылась, и Теофило поднял тяжелую крышку сундука.

Данте не смог толком разглядеть содержимое сундука, ему даже показалось, что аптекарь нарочно заслоняет от него сундук своим телом. Данте только заметил на дне свиток бумаг, перевязанных шнурком, а в одном из отделений с деревянными перегородками — большую склянку, закупоренную металлической пробкой. В банке была незнакомая зеленоватая жидкость.

— Вот снадобье, о котором я вам говорил. Лекарство от всех болей в хрупком человеческом теле. Оно облегчает даже душевные страдания, — пояснил Теофило, закрыв сундук и с величайшей осторожностью водрузив склянку на стол.

Данте начал догадываться, о чем идет речь. Во Флоренции поговаривали об особой траве, которую крестоносцы привезли в Европу с Востока. Это была так называемая «трава ассассинов», коварный и искусных убийц, единственным законом для которых было слово кровожадного Горного старца. Эта трава могла успокаивать органы чувств, приглушать эмоции и стирать из памяти воспоминания. Древние греки знали ее и называли лотосом лотофагов. Данте знал, что ее порой применяют и во Флоренции.

— Пожалуй, я знаю ваше средство, мессир Теофило, но, по-моему, настой лотоса плохо подходит для того, чтобы привести в порядок взбушевавшиеся в организме жидкости.

— Нет, нет! Эта настойка не из ливийских трав, — загадочным тоном проговорил аптекарь, немного поколебался и добавил: — Родина этого средства гораздо дальше. Его придумали не живущие в песках сарацины. Оно — из далекой цветущей страны, которую не покорил даже великий Александр. Два года назад в Алеппо мне дал немного этого средства один странник. У него были самоцветы и шелка, но это снадобье было самым замечательным из того, что он принес с собой. Он сказал мне, что люди, придумавшие это средство, называют его «чанду».

— Что же оно содержит?

Теофило некоторое время о чем-то молча думал.

— Значит, это не лотос. И происходит из далеких стран, — настаивал Данте.

Внезапно на него нашло озарение:

— Так, может, это меконит?

— Меконит? — пробормотал аптекарь.

— Вещество, которое получают на Востоке из мака. О нем писал Старший Плиний. Великий император Марк Аврелий принимал в печали и в заботах.

— Вижу, ваши знания еще глубже, чем говорят, мессир Алигьери, — с непроницаемым лицом сказал аптекарь. — Это мое самое лучшее тайное снадобье. Я буду счастлив, если оно принесет вам облегчение.

Он достал из ящика стеклянную трубочку, открыл склянку, набрал трубочкой немного зеленоватой жидкости и вылил ее в баночку. Стекая по стеклу, жидкость засверкала, и по помещению распространился резкий запах.

Поборов последние сомнения, поэт протянул руку. Боль мучительно пульсировала у него в голове. Данте был готов на все, лишь бы от нее избавиться. Но Теофило не отдавал ему баночку.

— Кропотливые и опасные опыты показали, что это средство надо принимать в определенных количествах. Десять капель успокаивают и снимают резкую боль зубов, в ушном проходе и в мозгу, как та, которая вас сейчас донимает. Двадцать капель вызывают невероятные галлюцинации. Падает занавес стыда, которым Господь сдерживает нашу фантазию. Ум теряет способность рассуждать и обретает дар пророчества. Но не боговдохновенный, а по наущению и искушению зеленого дьявола. В этом состоянии человек настолько возбужден, что его может резать хирург или разбойник, а он ничего не почувствует.

Пока аптекарь говорил, в голове поэта эхом звучало название снадобья.

— Рискуя навлечь на себя праведный гнев Святой Церкви, я мог бы сказать, что прародители всего человечества, сорвали с Древа Познания именно плод чанду, — продолжал аптекарь. — А теперь возвращайтесь к себе и примите десять капель. К девяти часам боль вас покинет.

— А если принять больше двадцати капель? — спросил Данте, хотя заранее знал ответ.

— Никогда не принимайте так много. Может, вам и откроются двери рая, но из рая еще никто не возвращался живым. Вы просто умрете.

Собрав последние силы, Данте дошел до монастыря. В Сан Пьеро он не встретил никого ни у дверей, ни на лестнице. Даже охрана куда-то попряталась этой ужасной ночью!

Добравшись поскорее до своей комнаты, Данте накапал в чашку с водой десять капель снадобья. Подумал и добавил еще пять, а потом, не раздеваясь, бросился на высокий ларь, служивший ему кроватью, надеясь на то, что обещания Теофило сбудутся.

Вначале Данте не почувствовал ничего особенного. В окно лился утренний свет. Впрочем, уличные шумы казались поэту сейчас какими-то особо далекими, словно окно ему завесили очень толстым ковром. Он не различал слов, до него доносилось лишь неразборчивое бормотание. Не слышно было обычной перебранки прохожих. Конечно, по всему городу уже разнесся слух о том, что именно здесь поселился поэт Данте Алигьери, флорентийский приор. Данте внезапно захотелось высунуться из окна и поблагодарить всех, кого увидит на улице, но на это ему не достало сил. Его не слушались руки и ноги. Казалось, у него нет больше тела. Остался только мозг — маленький остров в бушующем море пустоты. Маленькая скала, оставленных всеми кораблями водах морей, где не слышалось больше даже пения сирен.

Данте не понял, когда именно вокруг него воцарилась полная тишина. Он слышал только стук крови в висках. Кровь забурлила, и периодами ему даже казалось, что она сейчас фонтаном вырвется из его тела.

Потом Данте услышал за закрытой дверью какой-то шум. Кажется, там люди. Они топчутся на месте и перешептываются, не решаясь его побеспокоить. Уже позднее утро. За дверью ждут кардиналы, чтобы объявить ему дату выборов. Может, они что-то замышляют у него за спиной? Почему не созвали конклав? А ведь выбрать преемника Бонифация должен он сам! Да ведь как раз ему самому-то и будет предложен посох исполненного Божьей благодати пастыря…