Смерть в монастыре — нечто совсем иное, чем смерть в миру. В мирской жизни смерть похожа на несчастный случай при строительстве небоскреба. Один из рабочих, в поте лица вкалывающий на лесах, вдруг срывается с большой высоты, и его товарищи на несколько секунд вынимают трубку изо рта и робко заглядывают в зияющую под ногами пропасть, сознавая, что не сегодня, так завтра такая же участь постигнет и их самих. А смерть в монастыре похожа скорее на праздник по случаю окончания строительства дома, какой устраивают каменщики и плотники. Это праздник души. Люди трудились без устали ради этого единственного дня, когда можно будет перевести дух — в надежде, что дом выстроен на совесть и будет стоять вечно. День смерти в монастыре, подобно всякой сенсации, может вызывать и любопытство. Монахини сбегаются к одру умирающей и предаются горячей молитве. Они верят, что этим помогают своей сестре перенести последние страдания. Они ощущают себя умудренными высшим разумом, как бы повивальными бабками переселения души в иной мир. Тем более когда умирает такая сестра, как София, намного старше и опытнее их всех, более полувека отдавшая монашескому служению. От такой кончины вполне можно ожидать Небесной Благодати, поднимающей дух и рвение истинно верующих.
Эта благодать и нисходит на Бернадетту. На ее глазах впервые умирает человек, и как ни легка эта кончина, она переворачивает до дна ее душу. Молодость любого человека кончается в ту минуту, когда он воочию видит реальную смерть другого. Бернадетта не сводит глаз с лица умирающей, находящейся в полном сознании и из последних сил старающейся улыбнуться. Эта улыбка предназначена ей, Бернадетте, единственной свидетельнице, дабы навеки остаться в ее душе. Бернадетта понимает, что эта улыбка без слов говорит ей о Даме: «Не поддавайся никому и ничему, Мария Бернарда. Дама знает, что делает. Знает, почему явилась тебе, а не кому-то другому. И знает, почему теперь дарует тебе земную жизнь. Просто иначе нельзя, так нужно. Но если дожить до моих лет, то умирать легко, я рада и счастлива, как никто. А ты, дитя мое, будешь еще радостнее в свой смертный час. Ибо Дама наблюдает за тобой — как в жизни, так и в смерти».
После похорон сестры Софии Бернадетта пытается вновь взяться за вышивание. Но не может. Руки словно одеревенели. Глаза не различают цвета шелковых нитей. Как будто Дама лично говорит ей: «Хватит играть в эту игру!» И она покоряется. Больше не занимается вышивкой. Проходит год, в течение которого мать Энбер и монастырский священник Февр замечают: в Бернадетте что-то меняется. Но сама она ни перед кем не изливает душу. Теперь она относится к служению Богу уже не как прежде, по-детски, как ученица относится к домашнему заданию, которое надо выполнить; теперь служение Богу — это путь, который нужно пройти до конца, все более ясно осознавая его суть и цель. И хотя ей, по распоряжению заботливого епископа, все еще предоставляют различные послабления, она теперь участвует во всех занятиях и работах монахинь с каким-то небывалым рвением. Монахини этой общины не погружаются в самосозерцание, а деятельно трудятся в больницах и школах. Поэтому ночные молитвы здесь не предусмотрены ни уставом, ни обычаем. Лишь несколько престарелых или освобожденных от дневной работы монахинь встают в три часа ночи, чтобы пойти на утреннюю службу в церкви. К ним теперь все чаще присоединяется Мария Бернарда, пока настоятельница, ввиду ее слабого здоровья, не налагает запрет на раннее вставание. Бернадетта теперь как будто борется против чего-то старающегося ее поглотить, надвигаясь со всех сторон.
Община выписывает одну-единственную газету, да и ту в одном экземпляре. Это «Юнивер», газета знаменитого Луи Вэйо, в свое время вставшего на защиту Бернадетты и лурдских чудес. В основном ее читают лишь настоятельница и наставница послушниц. Остальные монахини не испытывают большого интереса к текущим событиям за стенами монастыря, да и слишком устают за день тяжкого труда, чтобы читать газету. Но приходит такое время, когда «Юнивер» начинают передавать из рук в руки. Жирные заголовки кричат: «Война объявлена! Преступление Пруссии! На Берлин!» Потом появляются сообщения о значительных победах французского оружия. Потом побед все меньше. И под конец все с ужасом читают названия французских городов, захваченных неприятелем. В довершение всего оказывается, что император Наполеон взят в плен и пруссаки держат в осаде Париж.
Уже в первые недели войны монастырь Святой Жильдарды очень быстро пустеет. Первый отряд наиболее опытных сестер милосердия разъезжается по военным госпиталям, создаваемым в Париже и в других городах. А поскольку на этой войне льются реки крови, а кроме того, тут и там вспыхивают эпидемии, городские власти требуют все новых и новых санитарок. Теперь зову Родины должны последовать и те монахини, которых готовили учительствовать в школах. Те немногие, что остаются в Неверской обители и в ее двухстах филиалах, щиплют корпию и готовят перевязочный материал. В их числе и Бернадетта. С каждым днем она становится все беспокойнее. Она прожужжала все уши мадам Энбер, умоляя послать ее в какой-нибудь госпиталь — ведь после послушничества она успела выучиться на санитарку. Настоятельница обещает при первой же возможности доложить о ее желании епископу. Однако епископ Форкад отнюдь не склонен подвергать опасности драгоценность, вверенную его попечению епископом Тарбским. Но в один прекрасный день обстоятельства круто меняются. В одной из епархий освобождается место епископа. И монсеньер Форкад получает новое назначение. На несколько дней Неверская епархия остается без главы. За эти дни замещающий епископа викарий удовлетворяет просьбу сестры Марии Бернарды. Городская больница в Невере переполнена, так как даже сюда, в городок, расположенный в ста тридцати милях от Парижа, везут и везут раненых. Большая часть прежнего персонала переброшена на север и запад страны. Так что срочно нужны руки, тем более умелые. И вот Бернадетту Субиру направляют сестрой милосердия в неверскую городскую больницу. Но и мать Мария Тереза не может больше сидеть на месте. Монастырь Святой Жильдарды совсем обезлюдел. Наставница послушниц, учительница по профессии, тоже вызывается ухаживать за ранеными. Ее тоже направляют в городскую больницу Невера на должность сестры-распорядительницы.
И вновь миру является какая-то совсем новая Бернадетта. Тетушка Бернарда любила повторять, что в роду Кастеро все без исключения прирожденные доктора. У них легкая рука на леченье. Луиза Субиру не раз доказывала истинность этого утверждения, когда выхаживала сыночка Бугугортов и еще кое-кого из соседских ребятишек на улице Птит-Фоссе. А теперь и Бернадетта доказывает, что она истинная Кастеро, и трудно отделаться от мысли, что Дама, стремясь как-то помочь людям справиться с болезнями, сделала и в этом отношении правильный выбор, явившись именно ей.
Никто в больнице не знает, что сестра Мария Бернарда и есть та самая чудотворица из Лурда. Все видят в ней одну из монахинь-сиделок, такую же, как остальные, отличающуюся разве что огромными глазами и приятными чертами лица. И как-то получается, что все больше раненых и больных взывают к ее помощи, даже в тех палатах, которые она не обслуживает. Целыми днями только и слышно, как все зовут к себе сестру Марию Бернарду. Решительность ее натуры, унаследованная от тети Бернарды и подавленная жизнью в монастыре, теперь выходит на первый план. В госпитале очень много солдат из линейных и кавалерийских частей, мобилизованных в По, Тарбе и других пиренейских округах. Бернадетта разговаривает с ними на местном диалекте, которым все еще владеет лучше, чем литературным французским. И делает это так живо, ее ответы так находчивы, она умеет шутить с таким чисто крестьянским юмором, что повсюду, где ей приходится появляться, возникает атмосфера веселости и радостного оживления. Если нужно утихомирить какого-нибудь заупрямившегося больного, тут же зовут на помощь Марию Бернарду. Работы у нее через край. Но силы Бернадетты от этого как будто только растут. Вид у нее такой здоровый, какого не было уже несколько лет. Врачи и священники, обслуживающие госпиталь, не могут нахвалиться Бернадеттой, и их высокая оценка доходит до ушей нового епископа, монсеньера Лелонжа.
