Эта мысль причинила Игрейне острую боль; и все-таки молодая женщина прошептала про себя:

«Да. Даже их».

Так что следующий шаг, которого Игрейна так страшилась, дался ей неожиданно легко.

В ту ночь она лежала, не смыкая глаз, между Моргаузой и дочкой, пытаясь решить, что делать. Не скрыться ли ей из замка, положившись на то, что двойник Утера из того видения ее отыщет? От этой мысли молодая женщина отказалась почти сразу. Тогда, возможно, стоит отослать Моргаузу с тайным наказом бежать на Авалон и отнести послание о том, что ее, Игрейну, держат взаперти? Нет, если об этом судачат все, кому не лень, – даже баллады распевают на ярмарке! – стало быть, сестра непременно приехала бы к ней, если бы сочла нужным. А сердце молодой женщины между тем терзалось сомнением и отчаянием. Видение ее оказалось ложным… или, чего доброго, когда она отказалась так вот, сразу, все бросить ради Утера, мерлин с Вивианой отреклись от своего замысла и подыскали для Утера другую женщину, спасительницу Британии… Ведь стоит Верховной жрице занедужить на великое Празднество, и на роль ее назначают другую.

Ближе к утру, когда небо уже посветлело, Игрейна забылась дурманным сном. И в нем, уже отказавшись от надежды, она обрела наставление. На грани между дремой и бодрствованием в сознании ее прозвучал голос: «Избавься на этот день от ребенка и девушки, и ты узнаешь, что делать».

День выдался ясный и солнечный. На завтрак подали козий сыр и свежевыпеченный хлеб.

– До чего же я устала сидеть в четырех стенах – до вчерашнего дня я и не подозревала, насколько мне опротивел замок, – пока я на ярмарку не съездила! – глядя на блестящую гладь моря, промолвила Моргауза.

– Так возьми Моргейну, и отправляйтесь на денек в луга с пастушками, – предложила Игрейна. – Думаю, девочка тоже не прочь прогуляться.

Молодая женщина завернула им в дорогу ломти мяса и хлеб, для Моргейны это был настоящий праздник. Игрейна проводила их, в надежде что теперь измыслит какой-нибудь способ укрыться от зорких глаз отца Колумбы. Хотя священник, покорный воле хозяйки, более с ней не заговаривал, она постоянно ощущала на себе его бдительный взгляд. Но ближе к полудню, когда Игрейна сидела за ткацким станком, отец Колумба нежданно-негаданно предстал перед нею:

– Госпожа…

Молодая женщина не подняла головы.

– Не я ли велела тебе держаться от меня подальше, священник? Жалуйся Горлойсу сколько душе угодно, когда он вернется, а ко мне не обращайся.

– Один из Горлойсовых людей упал с утеса и расшибся. Его спутники думают, он умирает, и прислали за мной. Но не бойся, ты остаешься под надежной охраной.

Ничего нового Игрейна не услышала, ей и в голову не приходило, что, если избавиться от священника, ей каким-то образом удастся бежать. В любом случае куда ей идти? Здесь – владения Горлойса, и никто из его подданных не укроет сбежавшую жену от его праведного гнева. Бегство ради бегства в ее планы никогда не входило.

– Ступай, и дьявол тебя забери, чтобы глаза мои тебя больше не видели, – в сердцах пожелала Игрейна, поворачиваясь спиной.

– Ты смеешь проклинать меня, женщина…

– Еще не хватало дыхание на проклятия тратить! С тем же успехом я бы пожелала тебе доброго пути прямиком на эти твои Небеса, и пусть твоему Богу общество твое покажется приятнее, нежели мне.

Едва священник ушел и затрусил на ослике через мыс, Игрейна поняла, почему ощущала такую настоятельную потребность от него избавиться. На свой лад и он тоже был посвящен в таинства, хотя таинства эти к ней отношения не имели; он тут же догадался бы, что Игрейна затеяла, – и сурово осудил бы ее. Она поднялась в покои Моргаузы и отыскала серебряное зеркало. Затем отправилась в кухню и велела служанкам затопить у нее в спальне очаг. Те недоуменно захлопали глазами, ибо день выдался теплый, но Игрейна как ни в чем не бывало повторила свой приказ, заодно прихватив с кухни кое-какие мелочи: соли, растительного масла, немножко хлеба и маленькую флягу с вином; женщины наверняка сочли, что все это пойдет ей на полдник. Подкрепляя создавшееся впечатление, она взяла еще и сыру, а после скормила его чайкам.

В саду она отыскала цветущую лаванду и даже несколько ягод шиповника. Своим собственным маленьким ножом она срезала веточки можжевельника – лишь несколько, символически – и еще ветку лещины. Возвратившись к себе в спальню, она задвинула задвижку, разделась догола и, дрожа, встала перед огнем. Молодая женщина никогда прежде этого не делала и понимала, что Вивиана такого не одобрила бы: ибо те, кто искусству колдовства не обучен, того и гляди навлекут беду, неумело к нему подступившись. Однако Игрейна знала, что таким образом можно призвать Зрение, даже не обладая этим даром.

Она бросила можжевельник в огонь и, едва заклубился дымок, закрепила на голове ветку лещины на манер обруча. Затем рассыпала перед огнем цветы и плоды, мазнула грудь маслом, присыпала солью, откусила хлеба и пригубила вина и, наконец, трепеща, положила серебряное зеркало так, чтобы на него падал отсвет огня, а из бочки, в которой женщины моют волосы, плеснула прозрачной дождевой воды на металлическую поверхность.

– Обыденным и необычным, водой и огнем, солью, маслом и вином, цветами и плодами заклинаю тебя, Богиня, позволь мне увидеть сестру Вивиану, – прошептала Игрейна.

Вода медленно всколыхнулась. Внезапно повеяло ледяным холодом, Игрейна задрожала, на мгновение усомнившись: что, если заклинание ни к чему не приведет, что, если ее колдовство – еще и кощунство в придачу?

В зеркале возникли размытые очертания лица – сперва ее собственного, но вот отражение вколыхнулось, начало неспешно меняться, превратилось в грозный облик Богини в венке из рябиновых ягод. Затем вода прояснилась, успокоилась, и Игрейна увидела – но не живое, говорящее лицо, на что уповала и надеялась. Молодая женщина заглядывала в знакомую ей комнату. Некогда здесь были покои ее матери на Авалоне, там толпились женщины в темных одеждах жриц, и поначалу Игрейна напрасно высматривала сестру, ибо в комнате царил переполох и все метались туда-сюда, входили и выходили. Но вот и сестра, Вивиана: вид у нее измученный, осунувшийся, совсем больной, она все расхаживает и расхаживает без остановки взад и вперед, опираясь на руку одной из прислужниц… И Игрейна в ужасе поняла, что такое видит. Ибо Вивиана в светлом платье из некрашеной шерсти была беременна: из-под ткани выпирал огромный живот, лицо исказилось от муки, она все ходила и ходила, – вот и ее, Игрейну, так же водили повитухи, когда у нее начались схватки…

«Нет, нет! О, Матерь Керидвен, благословенная Богиня, нет… так умерла наша мать, но Вивиана была уверена, что уже вышла из детородного возраста… а теперь умрет и она… в ее годы невозможно родить ребенка и при этом выжить… почему, ну, почему она, узнав, что зачала, не избавилась от плода при помощи какого-нибудь снадобья? Теперь все их замыслы пошли прахом, это конец…

И я тоже погубила свою жизнь благодаря сну…»

Но Игрейна тут же устыдилась своих мыслей: как можно думать о собственных горестях, когда Вивиане вот-вот предстоит слечь и мучиться родами, от которых она, пожалуй, уже вряд ли встанет. В ужасе, рыдая от страха, Игрейна не находила в себе сил оторваться от зеркала, и тут Вивиана подняла голову, поглядела куда-то мимо головы жрицы, на руку которой опиралась, и в ее помутневших от боли глазах отразились узнавание и нежность. Голоса Игрейна не слышала, однако ощущение было такое, точно Вивиана обратилась напрямую к ее сознанию: «Девочка моя… сестренка… Грайнне…»

Игрейне захотелось окликнуть ее, вложив в этот зов все свои муки, и горе, и страх, но как можно обременять сейчас Вивиану грузом собственных страданий? Всю свою душу молодая женщина излила в едином оклике: «Я слышу тебя, мать моя, сестра моя, моя жрица и моя Богиня…»

«Игрейна, говорю тебе: даже в этот час не теряй надежды, не отчаивайся! Все наши страдания складываются в единый узор… я это видела… не отчаивайся…» – и в следующее мгновение по коже у Игрейны пробежали мурашки, молодая женщина ощутила щекой легкое касание, точно мимолетнейший из поцелуев, и Вивиана прошептала: «Сестренка…» И тут на глазах у Игрейны лицо сестры исказилось от боли, она рухнула на руки жрицы, точно потеряв сознание, порыв ветра всколыхнул водную гладь на зеркале, и теперь сквозь прозрачную влагу на молодую женщину смотрело ее собственное лицо, припухшее от слез. Игрейна поежилась, схватила первое, что подвернулось под руку из одежды, – что угодно, лишь бы согреться, – швырнула колдовское зеркало в огонь; а затем рухнула на кровать и бурно разрыдалась.