С другой стороны, «закрытым» может считаться общество, замкнутое по отношению к иным социумам, убежденное в превосходстве собственной культуры, религии, образе жизни; черты такого общества можно найти, скажем, в той же Японии, средневековом Китае, и даже, в некоторой степени, в Московской Руси. Однако динамика развития внешнеполитических стереотипов советского общества была достаточно сложной.
Тем не менее, тенденция, направленная на «закрытость» если не государства (заинтересованного, в частности, в сохранении и расширении сферы политического и экономического влияния, в получении из-за границы современного оборудования и новейших технологий), то, по крайней мере, общества, в политике советского руководства тех лет прослеживается вполне явственно. Это проявлялось в стремлении контролировать и ограничивать как получение достоверной информации о жизни за рубежом, так и всевозможные личные (т. е. существующие помимо официальных) контакты советских граждан с иностранцами.
Исследователи уже неоднократно отмечали, что советское общество 1930-х годов «находилось в плену недавно пережитых войн и продолжало оставаться в состоянии «взведенного курка», ощетинившегося на весь мир и на себя самое»[62]. В полной мере это относилось и к психологии политической элиты[63]. Характеризуя ее, трудно найти более удачную формулировку, чем та, что содержится в одном из неопубликованных выступлений М. И. Калинина в ноябре 1934 г.: «Вот, товарищи, зарубите себе на носу, что пролетарии Советского Союза находятся в осажденной крепости, а в соответствии с этим и режим Советского Союза должен соответствовать крепостному режиму»[64].
Несоизмеримо выросший объем информации в современном обществе привел к появлению (в основном уже в ХХ в.) различных технологий, связанных с ограничением доступа к ней, регулирования, дозирования ее и соответствующей обработки, особенно в условиях, так называемых, тоталитарных режимов. Не составляла исключения и информация о внешнем мире.
Представления о внешнем мире складываются на основе нескольких информационных блоков[65]. Один из них, историософский, составляют сведения об истории и культуре того или иного государства. Здесь возможности для самостоятельного получения и освоения достаточно объективной информации сохранялись. Классическая культура Запада не только не запрещалась, но, хотя и с существенными изъятиями, активно пропагандировалась; сохранялись музеи, библиотеки, использовалась литература, вышедшая до революции и в первые послереволюционные годы. Фрагментарность представлений об истории, политических традициях, миропонимании, свойственном иным культурам, в какой-то степени компенсировала переводная художественная литература.
Второй важнейший блок, политико-информационный, составляет информация о политической, социальной, культурной современной жизни других стран. Именно эти сведения должны были играть определяющую роль в создании адекватной картины мира. Однако оба основных канала получения информации, относящейся к данному блоку, а именно система образования и средства массовой коммуникации, находились под жестким политико-идеологическим контролем. Как иронически отмечал Станислав Ежи Лец, «Окно в мир можно закрыть газетой». Впрочем, не менее удачный образ нашел известный литератор М. А. Кузмин, который записал в дневнике в августе 1934 г., во время работы Первого съезда советских писателей: «Запад сквозь правительственные очки…»[66]
В историографии иногда встречается утверждение, что информация о жизни зарубежных стран свободно поступала в СССР. «Самоизоляция СССР всегда была весьма относительной. Благодаря книгам, фильмам заинтересованные советские граждане могли ознакомиться с бытом других народов» – пишет современный российский исследователь[67]. Однако книги или фильмы о жизни и быте других стран подвергались тщательному отбору, часто переводились или дублировались со значительными купюрами. Это относилось и к изобразительному искусству, и даже к музыке. «Наше искусство искусственно и насильственно оторвано от развития искусства во всем мире. Мы не видели современного [курсив документа, – авт.] искусства Европы и Америки вот уже сорок лет» – записал в дневнике в июне 1956 г. историк С. С. Дмитриев[68].
Пожалуй, наиболее образно охарактеризовал ситуацию в июле 1929 г. М. М. Пришвин: «Наша республика похожа на фотографическую темную комнату, в которую не пропускают ни одного луча со стороны, а внутри все освещено красным фонариком…»[69]
Основным источником информации о внешнем мире служили советская пресса и радио. В материалах так называемого «Гарвардского проекта»[70] есть данные о том, что газеты служили основным источником информации для 59 % служащих, 47 % представителей интеллигенции, 30–35 % рабочих и 18 % колхозников. На втором месте стояла устная информация – проще говоря, слухи, которые служили основным источником информации для 60 % колхозников, 34 % представителей интеллигенции, 43 % рабочих (для квалифицированных рабочих этот показатель составлял 26 %). На третьем месте стояло радио – его в качестве основного источника указывали от 9 до 22 % опрошенных[71]. Правда, для школьников, как было установлено одним из обследований 1920-х годов, важнейшим источником социально-политических представлений являлись как раз слухи, домашние или уличные разговоры и т. п. (этот источник назвало свыше 20 % опрошенных); соответственно, занятия по политграмоте и чтение газет и другой политической литературы заняли второе и третье место[72]. Однако необходимо учитывать, что применительно к информации о внешнем мире, слухи появлялись преимущественно на основании газетных публикаций[73].
Особенное значение газеты приобретали в кризисных ситуациях – и, как правило, тогда-то их и не хватало. Так, в только что освобожденной Литве в июне 1945 г. работники «Союзпечати» спекулировали газетами, перепродавая их по завышенным ценам, причем особой популярностью пользовалась «Советская Литва» и столичные газеты («Правда», «Известия», «Пионерская правда» и пр.), а для любителей предлагались и антисоветские издания[74].
При этом уже в 1920-е годы наблюдатели отмечали как рост интереса в массах, в деревне в том числе, к газетным материалам, так и умение читать их. Как записал в своем дневнике в январе 1929 г. М. М. Пришвин, «многие за последнее время простые люди привыкли газеты читать, и им легко вспомнить, как странно казалось им в газете при первоначальном неумении выбирать нужное, встречать один за другим разнородные, несвязанные между собой факты»[75].
Интерес не только города, но и деревни к внешнему миру можно проиллюстрировать материалами обследований, проводившихся в середине 1920-х годов. В одну из волостей Тверской губернии накануне первой мировой войны поступало за год 31 тыс. экземпляров газет. К 1923 г., когда подписка подорожала, количество газет упало до 2 тыс. экземпляров. Но уже в 1924 году волость получила почти 25 тыс. экземпляров, в 1925 г. около 60 тыс., в 1926 г. больше 100 тыс. При этом, в отличие от 1913 г., когда газеты выписывала сельская интеллигенция и зажиточные крестьяне только для себя, в 1920-е годы одна газета читалась, как правило, в 3–4 дворах[76]. При этом именно международные известия (в первую очередь связанные с ожиданиями войны) вызывали особый интерес.
