Зажав голову руками, он уткнулся в подушку лицом и едва не заплакал от досады. Прошлое вывернулось из-под его тяжелой, неповоротливой памяти и навалилось на него всей своей горечью.

В комнате назойливо и нудно зудела муха. За стеной непримиримо ругались женщины — молодая и старая. Старая монотонно бубнила и бубнила какие-то нравоучения, молодая отвечала резко и высоко, срывая голос. На кухне что-то упало и разбилось — тарелка или фарфоровая чашка. Бабий скандал взметнулся с новой силой, как пламя в костре, когда в него подбросят хворосту: голос старой угрожающе задребезжал, молодой — взбросился до визга.

Геннадий Мануйлов обреченно вздохнул и повернулся в кровати со спины на бок — спрятал одно ухо в подушку, другое зажал рукой. И все равно тупо пробивались звуки скандала.

— Съедем мы от вас! И за тарелку заплатим, и за чашку, и кран отремонтируем! — вскрикивала жена Геннадия, Вера.

Что ответила Лимоновна — их квартирная хозяйка, Мануйлов не слышал — ее слова слились в сплошное брюзжание.

«Куда ты съедешь, дура?! — подумал про себя Геннадий. — В городе ни одной толковой квартиры для семейных не найдешь!»

Тоска слесарными тисками зажала его сердце. Сегодня был выходной день, но он его не радовал. Хотелось сбежать из этого сумасшедшего дома куда-нибудь в поле, в лес, к черту на кулички, упасть в траву и слушать тишину, забыв обо всем на свете: о самодуре-начальнике, нервной жене, больном ребенке, нехватке денег, скупой и ворчливой Лимоновне. Но до леса нужно ехать на автобусе, а у него на «Астру» двадцати пяти копеек нет. Нет порока хуже, чем нищета. Его ста десяти рублей чистыми не хватало и на три недели. Да и какие там сто десять! За квартиру тридцать — раз, долги — два, пеленки, распашонки и прочее — три. Пропил, к тому же, больше червонца. Копейки остались Вере.

Геннадий со страхом ждал появления жены в комнате, ждал очередного разноса за деньги, за вчерашнюю выпивку, бог знает еще за что — она всегда найдет причину покричать и повоспитывать. Он при чем? Платят столько инструктору ДОСААФ. Не пойдет же банк грабить! Если и выпивает когда, то больше на халяву. Ну пропил вчера червонец — спасет он их, что ли?

Прислушавшись, убедившись, что ссора Веры с Лимоновной пошла на убыль, Мануйлов вскочил, путаясь в штанинах, оделся, распахнул окно и выпрыгнул на улицу. Убегая к калитке, услышал в спину:

— Алкаш! Скотина! Вернись! — Вера едва не застукала его тепленьким в постели.

Геннадий, не обращая внимания на ее вопли, продолжал побег.

— Чтоб ты захлебнулся! Чтоб мои глаза тебя не видели!

«И не увидят!» — Мануйлов со злостью хлопнул калиткой.

Быстро прошмыгнул мимо окон дома, в котором они снимали комнату, чтобы, увидев его, не злорадствовала Лимоновна, спустился в овраг, разрезающий Липяны надвое, сел под буком, не обращая внимания на зловоние, исходящее от мусорных куч. Геннадий перебрал, перещупал карманы брюк и пиджака, нашел десять копеек, сломанную пополам сигарету и спички.

С наслаждением закурил. Сидел безвольно, время от времени посматривая на тропинку: не бросилась ли в погоню жена?

Мануйлов горько усмехнулся. Как перевернулось у них все с ног на голову за три года! Приехали в Липяны влюбленные, полные надежд — он после окончания физкультурного техникума, она, получив диплом медсестры. Председатель райисполкома принял их с распростертыми объятиями, как родных детей. Год на квартирке, мол, поживете, а там свою получите. Молодые, красивые, — потерпите. Три года уже терпят — и никакого просвета.

Геннадий засмотрелся в ручей, журчащий по дну оврага, несущий к реке мусор, щепу, солому, закручивая на поворотах. Их с Верой вот тоже так закрутило, понесло в мутной воде. Остановиться бы, зацепиться за корягу, осмотреться. Нет, мчатся сломя голову, бьются друг о друга, и все больше грязи налипает на них.

А ведь неплохо начинали. Он на хорошем счету в детской спортивной школе был, Вера в райбольнице работала. Геннадия вскоре председателем райспорткомитета назначили, зарплата увеличилась. Когда же сорвалось все? Не с его ли бесполезных попыток поднять физкультуру и спорт в глухом районе на небывалую высоту?

Он мечтал о хорошем городском стадионе, о спортивных праздниках, победах районных спортсменов. Бегал, суетился — коту под хвост все старания. Никому до его забот не было дела. Председатель райисполкома требовал, чтобы райспорткомитет обеспечил хорошее место в областном соцсоревновании, и очень не любил, когда Мануйлов просил содействия или тем паче денег. Вот и делал Геннадий показатели на бумаге: тысячи разрядников ГТО, активно занимающихся спортом. Такие отчеты научился сочинять — райисполкомовские бюрократы могли завидовать. Махнул на все рукой — больше всех надо, что ли? Большинство соревнований — тоже на бумаге. Деньги на судейство и призы пропивал с такими же дельцами от спорта, как и сам.

С того времени и раскололся их с Верой материк, отплывать они начали друг от друга. Не спасло и рождение Вовки. Разве что сблизило на короткое время. Уговаривал Веру уехать на село — там и с квартирой проще, и зарплата поприличнее, но ей хоть и задрипанный, но город подавай. В один прекрасный день Геннадий в медвытрезвитель попал, с должности слетел.

Что-то не так в его жизни, а может быть, не только в его. Если присмотреться, многие живут — лишь бы день до вечера — выпить, вкусно поесть, чужую бабенку соблазнить. Только другие как-то крутились — квартиры получали, деньги умели делать, родители их баловали. Мануйлов не умел этого и на помощь не надеялся: мать его шесть лет назад умерла, унеся в могилу тайну об отце. А Верка — вовсе детдомовка. Нервничала, когда из-за тряпок, копеек, из-за убогой жизни, в единственном липяновском развлечении — кино — они себе отказывали, и приказала долго жить их страстная любовь.

Неужели финиш? Может быть, фальстарт? Вернуться на исходную и стартовать снова? Но жизнь — не бег на стометровке, ее не перебежишь заново.

Геннадий бросил окурок в ручей. Куда пойти? Домой — как в суд на бракоразводный процесс, на котором перетряхивают грязное белье жизни. К друзьям? А есть ли они у него, кроме собутыльников? Мануйлов почувствовал, как вокруг его шеи затягивается удавка, как сперло ему дыхание. Матюгнувшись в сердцах, он вышел из оврага и пошел к стадиону. В выходной там собираются бывшие спортсмены, стукают в «попу» (игра с коллективным пробитием пенальти) на выпивку. Опять напиться — ничего ему больше не остается.

И теперь, когда Кешка лежал в чужой постели рядом с содрогающейся от храпа потаскушкой, у него было точно такое же паршивое настроение, как и в тот день — шесть лет назад. Ему захотелось напиться до потери сознания, чтобы забыть обо всем на свете, чтобы не докучало прошлое, после путешествия в которое ему всегда было так тошно, будто он полыни пожевал.

Кешка осторожно выбрался из-под одеяла, тихо оделся и на цыпочках ушел от Любы. Пошел в степь, за элеватор, к сопочке, к любимым карликовым березкам, которые тонкой белой кожицей своей напоминали ему высокую развесистую березу у дома Лимоновны в Липянах.

Но до любимой рощицы, по-местному — колка, где прятал тоску время от времени, он не дошел: за поселком ухнулся в воду, глубоко — выше колен, забредя в темноте в балку. Вернулся назад и, чтобы срезать путь, пошел мимо центральной котельной. Вход в нее освещал фонарь, и Кешка увидел взбегающего с тачкой на дорожку, покрытую жестью, жаксынского бича Митяя. И удивился этому. Митяй не состоял в штате кочегаров, от работы бегал, как тушканчик от лисы — прыжками, кормился больше за счет мелких авантюр и не более крупного воровства.

— Митяй, ты, что ли? — словно обознавшись, спросил Кешка.

Митяй бросил тачку, испуганно оглянулся.

— Напугал, растуды твою!.. Я, кто же еще?!

— А чего ты здесь, среди ночи, с тачкой?

— Помоги лучше, чем спрашивать — котел затухает!

— Так ведь за спасибо даже в психушке не вкалывают! — попытался отвязаться от столь незаманчивого предложения Кешка.