Ну да — сначала постоянка, потом приличный костюм и шляпа, а в завершение всего — какая-нибудь хваткая бабенка затянет в загс.
Сашка его не уговаривал — мировой при всех странностях мужик. Но то, что он, зашибая до трехсот колов в месяц, часто полагался на Кешкины инициативу и изворотливость, очень даже волновало бича. Кешка никогда не считал чужих денег, не завидовал тем, у кого башлей больше, чем вшей в пышной шевелюре Булата Длинного, но это был совсем другой случай. Вместо того чтобы балдеть на раскладушке перед «ящиком» в относительной сытости за Сашкин счет, Кешка вынужден был промышлять золотарством и перекидкой снега. Исключительно по этой причине однажды в получку он решил пошпионить за Сашкой. Кочегар, выйдя из поссовета, где получал зарплату, прямо на крыльце пересчитал деньги и разделил их на две явно неравные части. Кешка сидел у него на хвосте до самой почты и видел через окно, как Сашка оформлял перевод и радостно расставался с пачкой ассигнаций.
Вечером, сделав самое невинное лицо, он поинтересовался у кочегара:
— Кому деньги отсылаешь?
Сашка вздрогнул и впервые недобро, как на сукиного сына, посмотрел на Кешку.
— Не твоего ума дело! Живешь себе — живи. Будешь много интересоваться — выгоню взашей!
— Че ты, бляха-муха, взбеленился?! Я от нечего делать спросил, — ретировался Кешка, справедливо полагая, что лучше не проявлять интереса к тайне кочегара.
— От нечего делать лучше бы за вином сбегал! — миролюбиво сказал Сашка, отстегнув с зарплаты целый пятерик.
Свернув в проулочек, ведущий к редакции, Кешка предавался неназойливым воспоминаниям-размышлениям, которые не напрягали размягченные стаканом вина мозги. Последние две зимы у него шла полоса везухи. В позапрошлом году в начале декабря его, пьяного в доску, замерзающего, подобрал за гастрономом начальник медвытрезвителя Петр Иванович Пашкин. Еще бы час пролежал на морозе Кешка, и хоронили бы его за казенный кошт. А так направили на три месяца в наркологическое отделение в Арлкалык. Лечили от алкоголя, заботились, кормили. Правда, работать пришлось. Да что это за работа — целлофановые мешочки клеить?! Забава для детсадовцев. Зато перезимовал в тепле, в чистых простынях, и на обратную дорогу двадцать целковых выдали. Алкогольная «стипендия» у Кешки не задержалась — он ее пропил прямо на вокзале с аркалыкскими бичами. До Жаксов добирался привычной заячьей плацкартой. Где бы ни носили его черти в последние четыре года, все равно возвращался в этот поселок — прижился здесь.
До появления в Жаксах Кешка был бичом-кочевником. Есть в кочевье своя прелесть, свои преимущества. Стоянки-то по большим городам, а там и разворот больше и с легавыми меньше контактов. На товарных разгрузках всегда можно чирик зашибить. Но и неудобств всяких — до чертовой матери! Раз — ночевки. Не зная город, трудно отыскать крышу. Спать на вокзалах и не нарываться на голубенькие мундиры — надо несколько приличных шмоток иметь. Два — узок круг знакомств, отчего и калымить трудно, и подстерегает тьма опасностей. В кочевьях Кешка был бит гораздо чаще, чем на постоянном месте жительства. В Жаксах он знает, от кого подлянки ждать. Три — частые ночевки в медвытрезвителе. В крупных городах на мойку свозили, не взирая на капитал в кармане. Не можешь расплатиться — ломовая лошадь на пятнадцать суток. Плюс постоянная угроза залететь по статье за тунеядство.
Понабравшись ума, Кешка Жаксы на любое жирное кочевье не поменяет.
А попал он сюда благодаря Арнольду Раткевичу. Четыре года назад кочевал Кешка между Харьковом и Гомелем. Легавые свирепели, и он метался как волк, обложенный флажками. Остановившись в Гомеле, он решил зашибить башлей, чтобы доехать до Дальнего Востока, где, как он слышал от других бродяг, — бичовский рай. На вокзале Кешка встретился с Арнольдом, и тот опытным глазом шабашника определил в нем нужного человека. Раткевич разбавлял свои бригады бичами, ценя их дешевый труд. Так Кешка оказался в Казахстане, а после шабашки застрял в Жаксах, стакнувшись с местными миролюбивыми бичами. И не жалеет, что застрял.
Домик, в котором в поте лица своего трудились жаксынские щелкоперы, стоял на краю проулочка, а дальше, за домиком, начиналась степь. Любые госучреждения вызывали у Кешки противоречивые чувства: что-то между боязнью и презрением. Вечно суетящиеся, галстучные седеющие мальчики, высокомерные дамы на постах, сам дух этих учреждений, когда еще за сто метров от них мерещилось шуршание бумаг, рождали в желудке Кешки дискомфорт, и он старался держаться от них подальше. Совсем по-иному он относился к редакции и ее сотрудникам — ребята здесь работали простые, любящие поболтать и не воротящие носов от падших и угнетенных. Корреспондент Степа Лупатов — тот вообще был свой в доску, пьянь и рвань на государственной службе. С ним Кешка лечился в наркологическом отделении.
Попал туда Степа при совершенно анекдотических обстоятельствах: допившись до зеленых чертиков, он искал любовника жены в кроличьих клетках. И еще раз судьба сводила вместе Кешку и Степу, когда они калымили в ПМК после очередного увольнения корреспондента по известной статье. Лупатов работал в редакции от запоя до запоя, пользуясь дефицитом на мастеров пера.
Степа был своим парнем, с ним можно было приятно поболтать о том о сем, но взять с него что-нибудь в материальном смысле было бесполезно. Поэтому больше — других Кешка уважал замредактора Надежду Федосьевну. За то уважал, что она без всяких нравоучений могла раз в месяц ссудить троячок бедствующему бичу.
В семье не без урода — так отзывался Кешка о редакторе газеты, которого боялся и внутренне презирал не меньше суетливых мальчиков из госучреждений. Редактор платил ему тем же и несколько раз бесцеремонно выставлял за дверь. Поэтому, когда редактор был на месте, Кешка в редакцию не заходил. Вот и сейчас он спрятался за сарайчик, в котором редакция хранила уголь, и стал выжидать. Он был уверен, что долго ждать не придется: Степа был неисправимым курильщиком и через каждые четверть часа, если не бывал в разъездах, выбегал на улицу с неизменной беломориной в зубах.
Корреспондент, действительно, вскоре вышел, зажег трясущимися руками спичку, прикурил. Кешка свистнул, замахал руками, подзывая Степу.
— Шеф твой на месте?
Степа Лупатов улыбнулся, показывая гнилые зубы.
— Торчит. Но ты не дрейфь — его в райком вызвали. — Степа угостил Кешку папиросой. — Если Федосьевна пожертвует трояк, не забудь про меня — в получку рассчитаюсь.
— Да я не на бормотуху беру. Жрать нечего, — ответил Кешка.
В его планы никак не входило угощать Степу. На троих бутылка вина, что лошади таблетка аспирина, к тому же он не брал на веру ни единого слова корреспондента: тому пообещать — что плюнуть. Сколько раз Кешка, как добрый дурень, приглашал Лупатова в котельную, поил его, но ответной щедрости не дождался.
— Не строй из себя прижимистую женку. Чтобы бич жратуху предпочел бормотухе — в это даже наш редактор не поверит!
— При чем здесь редактор? — не вник в сложную мысль корреспондента Кешка.
— А он во все верит — в «Малую землю» и «Целину», «Правде» и «Гудку», и даже в ту ерунду, что сам пишет. — Степа на всякий случай оглянулся. — Ну так как?
— Понимаешь… — замялся Кешка.
— Да не дрейфь! Я на хвост не падаю. На вот рубль! — Корреспондент протянул рублевку. — За трояк пузырь выйдет, а за четыре — два. Давно у Надьки брал?
— Еще в марте.
— Тогда даст.
Степа вздрогнул, словно его укололи иголкой, толкнул Кешку в плечо.
— Редактор!.. Через полчаса у Сашки встречаемся! — Корреспондент поспешно бросил недокуренную папиросу и виновато потопал к редакции.
Проводив редактора взглядом, дождавшись, пока тот скроется за углом, побежал в редакцию и Кешка.
Через десять минут он в блестящем настроении шагал по центральной улице Жаксов, засунув руки в карманы плаща и насвистывая модный шлягер на осеннюю тему. В правой руке его были зажаты четыре рублевки, которые адекватны двум пузырям «Вермута» и банке «килек в томате». Удивительным сегодня выдался день! Весна нежданно-негаданно нагрянула, «замша» с улыбкой трояк отвалила, и даже Степка в складчину сыграл. Чем не жизнь интеллигентному бичу!
