Говорят, что перед смертью человек становится ближе к Богу. Я наоборот. Слишком непозволительная роскошь - лгать себе в последние мгновения жизни.

Сегодня мне приснился кошмар: на планете разразилась эпидемия уменьшения. Люди заражались друг от друга и на глазах уменьшались, исчезали поодиночке, семьями, городами, народами. Я вдруг увидела маму, которая изо всех сил бежала ко мне и уменьшалась, шаги ее становились все меньше, и она фактически не сдвигалась с места. Я бросилась к ней, но она исчезла. Вселенский холод коснулся моей души, и я проснулась.

Тогда-то я и поняла окончательно, что Бога нет, а есть лишь этот холод, который мы тщетно пытаемся согреть своими гаснущими искорками.

Если существует "жизнь после смерти", то почему же мы подсознательно боимся ее? Не из-за детских же сказок об аде! Одно из двух: либо у нас как у интеллектуально-духовных сущностей в перспективе нет ничего, кроме небытия, либо в той гипотетической "послежизни" нет места тому, голосом чего являются подсознание, то есть телесности, которая не желает исчезать.

Как бы там ни было, а кошмар напомнил мне, что переживают остающиеся, самые близкие, которые присутствуют при исчезновении. Не из-за этой ли эмоциональной непосильности дети стараются в такой момент оказаться где-нибудь подальше? Как я, в свое время... Или как мой сын теперь. Можно делать вид, что ничего не замечаешь, что занят важными делами, но в глубине души всегда будешь знать, что притворяешься, ибо опасаешься за свою психику.

Мой Гулливер терпеливо и ласково утешал меня, когда, проснувшись от кошмара, я билась в истерике и бормотала: "мама...мама".

А я лишь сейчас поняла, каково ему. Только его кошмар растянулся где-то на полгода...

Громадный, добрый, теплый, нежный, сильный - он заслонил меня от мира, прикосновения которого к моей душе сейчас были бы слишком болезненными.

Чем меньше становилась я, тем нежнее был он.

Я вспомнила, что и в детстве обожала забираться в постель к родителям и блаженствовать в тепле и силе их тел.

Неужели я впадаю в детство?!

Да нет, я все еще вижу в нем мужчину. Надо заметить, что секс у нас становился все более изощренным и изобретательным - очень уж существенна разница в наших габаритах. Но мы не можем, а скорее всего, не хотим отказываться от него. Может быть, потому что это было бы первым серьезным нашим поражением в борьбе с неумолимым роком, стремящимся разлучить нас.

Пусть мы обречены, но из того времени, что отпущено нам, не отдадим ни мгновенья! Вероятно, мы выглядим утопающими, хватающимися за соломинку, но хотела бы я посмотреть на того, кто, утопая, не стал бы за нее хвататься.

Конечно, и тот компьютеризированный, высокотехнологичный Эдем, который мой Бог соорудил для меня в тайнике за своим кабинетом - та же "соломинка", но могу ли я лишить его этой иллюзорной психической поддержки? Особенно, после моего ночного кошмара. Да мне и самой любопытно поучаствовать в этом научном эксперименте. Только бы столпы церкви не узнали о нем! Если узнают, моему любознательному несдобровать.

"Соглядатайство промысла Божьего - святотатство! Вмешательство смертный грех!"

Почему они запрещают нам заглянуть за Дверь? Не потому ли, что ведают творящееся за ней?.. Опасаются за нас или за себя? Или просто надувают щеки, нагнетая таинственность?

В любом случае, я не из тех, кто перепоручает кому-нибудь принимать за себя жизненно-важные решения, а значит, и право на соответствующую информацию. Тем более, мой Гулливер. Он, вообще, вскипает, когда от него что-то скрывают, - люди, святые отцы или Бог. Последнему он не может простить режима суперсекретности, который оправдан только во взаимоотношениях врагов...

- Малышка, пойдем погуляем, - прервал мои размышления добрый Гулливер.

Еще бы я отказалась!

- С тобой хоть... - начала я соглашаться и вдруг брякнула: - Я, конечно, малышка. С этим трудно спорить. Но малышками зовут своих женщин миллионы мужчин, гордых своим превосходством в массе и силе. Не стоит ли на прощание придумать что-нибудь пооригинальней?

- А это идея! - воодушевился Гулливер. - Правда, мои литературные таланты весьма убоги.

- Ну, на одно-то слово... - приободрила его я.

- На одно? - задумался он, вышагивая со мной по лесной тропинке. Я держалась за его руку и еле поспевала за семимильными шагами своего любимого Гулливера. Сейчас я в полной мере поняла детей, вынужденных вприпрыжку бежать за своими мамами и папами, несущимися к только им ведомой цели. Это хороший спортивный темп. На первом десятке лет... А я-то завершаю последний.

- Лапонька, кисонька, солнышко, - выдавал терзаемый творческими муками Гулливер.

- Тапочка, мисонька, донышко, - продолжила я ассоциативный ряд.

- Ты думаешь?.. - остановился мыслитель и глянул на меня сверху.

Да, не слишком свежо... - и зашагал дальше, потянув меня за собой.

- Дюймовочка!.. Чертов Андерсен! Опередил! - выдал он метров через пятьдесят.

- Метровочка, дециметровочка, сантиметровочка, миллиметровочка, продолжила я. - Очень удобно по мере уменьшения.

Он опять остановился, воззрившись на меня.

- Издеваешься, умница-разумница? А между прочим, ангстремочка моя ненаглядная, в твоей идее есть нечто рациональное.

- Это не моя идея, а Андерсена. Сам помянул его, верста ты моя коломенская.

- Придумал!.. - возопил вдруг Гулливер и воздел меня под облака.

- И что же ты придумал? - пропищала я сверху, зажатая в его ладонях.

- Микрошечка!.. Такая-такусенькая крошечка-микрошечка...

- От микрона что ли?

- И от крошечки... Микрошечка моя, - замурлыкав, прижал он меня к груди и зашагал дальше, неся меня на руках, как маленького ребенка.

Наверное, я для него сейчас и есть ребенок, нуждающийся в его защите. Это только внутри себя я - взрослая и даже не слишком молодая женщина. Почти старуха, если одной ногой уже в мире ином...

- А знаешь, - призналась я, - пожалуй, мне нравится. Это нежней, чем Ангстремочка, и не так уж уничтожительно-уменьшительно. Ты был несправедлив к своему литературному таланту.

- Я прошу у него прощения, - зарделся довольный моей похвалой и собой Гулливер.

Он посадил меня на плечи и, заржав, побежал по тропинке. Временами ветки хлестали по моему телу и лицу, но это было здорово! Ведь боль кричала о том, что я еще живу!

* * *

Ну вот - я уже Дециметровочка. Сегодня измерялась. Десять сантиметров тютелька в тютельку.

Мы все еще спим вместе. В смысле - на одной кровати. Только я - на своей подушке целиком, а мой Святогор, как всегда, на матраце и подушке под громадным одеялом. Для меня простыни - бывшие носовые платки.

Святогор спит очень осторожно, боясь ненароком раздавить меня или смахнуть с постели. Но вероятность этого мала, потому что спать я стала совсем мало. Пять-десять минут мне достаточно, чтобы чувствовать себя свежей. Поэтому ночи я провожу, в основном, наблюдая за своим ненаглядным, да размышляя.

Иногда по специальной веревочной лестнице, которую он сплел для меня, спускаюсь на пол и путешествую по дому. Он стал таким громадным! Впрочем, ночи мне хватает, чтобы исходить его вдоль и поперек. Не знаю, что меня гонет, потому что ничего толком делать я не могу из-за своих смехотворных габаритов. Но и валяться на подушке, как кукла, часто бывает невмоготу. Нет, не всегда. Порой я перебираюсь на его подушку и копошусь в его волосах, как обезьянка или горлинка. У моего Святогора всегда была пышная шевелюра, которой завидовали многие женщины. Огненная при смуглой коже без малейших намеков на конопушки. Редкое сочетание. Поди узнай, каких кровей в нем намешано. Однако коктейль получился великолепный!

Иногда, когда он не спит, я бегаю и прыгаю по его груди и животу, а он хохочет от щекотки. И этот хохот подобен извержению вулкана. В смысле грохота и земле-, то есть, телотрясения. Я совершенно глохну и теряю ориентацию в пространстве. Изредка сваливаюсь на постель. Это, хотя и высоко, но не очень больно, ибо мягко. Но он старается оградить меня от падений своими ладонями, если успевает. Однако я и сама приспособилась чуть что падать на его грудь и вцепляться в волосы. Они похожи на траву, ласкавшую мои ноги, когда я гуляю по его груди.