– Я бы приехала раньше, Джустин, – сказала она, входя в прихожую и обнимая подбежавшую Джорджию, – но, слушая Эндрю, я думала, что the little one скоро проснется. Я в это верила. Но потом решила, что это длится слишком долго, и приехала.

Я приняла у нее из рук розовую шаль и дорожную сумку. Джорджия танцевала вокруг бабушки, щебеча, как воробышек. В кухне я поставила чайник. Эндрю полагал, что наш сын скоро проснется… Подумать только! Вдруг оказалось, что мой муж смотрит на ситуацию с большим оптимизмом. И он старался не беспокоить свою мать. Но проницательная Арабелла смогла прочесть правду между строк.

Я сказала:

– Эндрю обманывает себя. Каждый справляется, как может.

Она положила свою большую костлявую руку мне на плечо. Я почувствовала аромат духов «Blue grass». Она молчала, но это молчание обволокло меня, как ласковое прикосновение. Арабелла умела выражать свою любовь. И всегда это делала. Мне захотелось обернуться, прижаться лицом к ее выступающим ключицам, заплакать и все рассказать, но я сдержалась. Я стояла и смотрела на чайник, который вовсе не требовал, чтобы за ним следили. Но желание рассказать ей все, что меня беспокоило, никуда не исчезло.

Мне хотелось рассказать о том, как проходят мои дни, о моих горестях, моих заботах. О том, что я все чаще бесцельно катаюсь на метро по 6‑й, 4‑й или 13‑й линии – туда-сюда, глаза стеклянные, голова мерно покачивается… Бесцельные, пустые поездки. Я просто входила в вагон, садилась на откидную скамеечку и ждала. Ничего не делала, просто ждала. Перед глазами проплывали станции. Лица людей, спешащих по своим делам. Гудок. Щелчок дверей, которые закрывались либо открывались. Грязный пол вагона. Монотонный голос бомжа, продающего газеты или просящего подаяние. На конечной станции я обходила платформу, садилась в поезд и ехала обратно. Когда в вагон входил подросток, я опускала глаза. Я смотрела только на стариков, женщин моего возраста, мужчин и детей. Я просто не могла заставить себя посмотреть на кого-то, кто хоть отдаленно напоминал Малькольма. Временами я плакала, скрывая слезы и подавляя рыдания. Одни смотрели на меня с удивлением, другие – равнодушно. Люди отворачивались, чтобы не видеть меня. А некоторые, наоборот, впивались взглядом с каким-то нездоровым интересом. И только однажды женщина моих лет подошла и спросила, не нужна ли мне помощь.

Мне очень хотелось рассказать Арабелле о моих ночах. Мне не удавалось заснуть. Чтобы не беспокоить Эндрю, я уходила на диван в гостиной и дожидалась, когда ночь закончится. А она казалась бесконечной. Доктор предложил мне успокаивающие лекарства, снотворное, но я отказалась. Если же мне удавалось забыться тяжелым, непроницаемым сном, через несколько часов я резко просыпалась – с одышкой, ощущением огромной тяжести в груди, которая мешала дышать. Ужасное ощущение, что я вот-вот задохнусь, утону. Мои пальцы никак не могли нащупать выключатель. Сердце билось как сумасшедшее. Мне хотелось закричать, позвать Эндрю – настолько я была уверена, что умираю.

Мне хотелось рассказать все это Арабелле, освободиться от тяжести, которая угнетала меня, и больше об этом не думать. Пока она пила чай, Джорджия умостилась у нее на коленях. Арабелла не сводила с меня глаз. У нее удивительные глаза – бледно-голубые с желтыми пятнышками… Всегда такая сдержанная. Элегантная. Я знала, о чем она думает. Что ее невестка совсем себя забросила. Небрежно собранные в пучок волосы, лицо без макияжа. Обгрызенные ногти. Помятая одежда. И все же в ее взгляде я прочла любовь и ободрение.

– Не теряйте веры, Джустин. Не теряйте веры, darling.

В памяти вдруг всплыло все, что я знала о своей свекрови, о чем мы никогда не говорили. В молодости она серьезно заболела и чудом выздоровела. Их брак с Гари был трудным, полным конфликтов, но я не знала подробностей. С годами они научились лучше ладить друг с другом, однако в детстве Эндрю и его сестра Изабелла натерпелись от постоянных размолвок родителей. И наконец, last but not least[41] печальным фактом семейной истории стала смерть их младшего сына, Марка. Эндрю тогда было восемь лет, Изабелле – шесть. Об этом никогда не говорили вслух. В квартире на Квин Гейт Плейс, где вырос Эндрю, среди его фотографий и снимков Изабеллы, развешенных на стене в холле, имелась фотография этого таинственного маленького мальчика с родителями, Арабеллой и Гари. Эндрю сказал мне: «В день, когда Марк умер, я все забыл». Я не осмелилась его расспрашивать. От чего умер? Как умер? Где? Я так этого и не узнала. Never explain и так далее.

Мне вспомнилось наше первое Рождество после свадьбы, в Лондоне, у его родителей. В квартире было ужасно холодно, однако этого никто, кроме меня, похоже, не замечал. Каждый угол стола был украшен остролистом, как и дверной проем. Омела, под которой полагалось обмениваться нежным поцелуем. Чугунная печка, которую топили день напролет и на которой готовились самые разные аппетитные яства. Дегустация mince pies – маленьких пирожных из песочного теста с джемом, которые традиционно пекутся к рождественским праздникам. Считалось, что нельзя разговаривать, пока не прожуешь такой пирожок, – это приносит несчастье. Изабелла и Эндрю, как могли, старались рассмешить мать, но Арабелла держалась изо всех сил и в стоическом молчании жевала свой mince pie.

Пока моя свекровь любовалась рисунками Джорджии, я пила чай и рассматривала ее лицо, слегка напоминающее лицо Вирджинии Вульф, ее руки, огромные и изящные. Арабелла была полна спокойной бодрости, гармонии, которая произвела на меня успокаивающее действие. Она была единственным человеком в моем окружении, кому это удавалось. Почему, ну почему она не приехала раньше? Почему я не подумала о ней в эти черные, тяжелые дни?

Она протянула мне несколько листков бумаги. Записка от Гари, полная ласковых слов. Длинное письмо от Изабеллы, такое нежное и сострадательное, что мне на глаза навернулись слезы. И послания других членов семьи – от тетушки Лилии, сестры Арабеллы, которая жила в Бате, от дядюшки Хамбо, брата Гари, из туманной Шотландии, от двоюродных сестер и братьев Эндрю: Сары, Вирджинии, Лоренса. Все желали нам мужества и посылали свою «love». Да-да, англичане «посылают свою любовь». Мне это выражение всегда казалось очаровательным. «Send you lots and lots of love. Send you all my love. Send Malcolm all our love»[42]. И маленькие крестики – ххх, символизирующие поцелуи.

Позже, у кровати Малькольма, когда Арабелла встала рядом и обняла меня за плечи, я полной мерой ощутила ее благотворную силу. В ее присутствии я оживала, куда-то улетучивалась пассивность, зато поднималась голова и расправлялись плечи.

Шепотом она спросила, как идет расследование. Я все ей рассказала. Ложный след, ложные надежды. Нерасторопность полиции. Судебные каникулы. Эндрю, терпение которого доводит меня до сумасшествия.

Арабелла стояла прямо, как «i», и ее заостренный профиль четко вырисовывался на фоне слишком белой, слишком гладкой стены. Она молчала, но я, как всегда, знала, что мыслями она со мной.

Рука ее так и осталась лежать у меня на плече, и в первый раз я черпала у своей свекрови силу, насыщалась ею, росла вместе с ней.

Он был дома. Запах сигарет проникал из-за двери на лестничную площадку. Оттуда же доносились звуки включенного телевизора, по которому шел футбольный матч. Он был один. Время от времени отвечал на телефонные звонки. Разговоры. Смех. Звук открывающегося холодильника, потом щелчок – и банка с пивом открыта. Близилась пора отпусков и каникул. Через несколько дней он собирался присоединиться к Софи в Осгоре.

На пыльный, грязный город опускалась ночь. Я была далеко от дома. И мое ожидание длилось долго. Я даже немного вспотела. Но ничего, я знала, что у меня получится. Я была готова. Пора! Он как раз говорил по телефону, несколько раз повторил, что Софи ждет его в Осгоре. Я позвонила в дверь. Он замолчал. Наверняка посмотрел на часы и удивился, кто бы мог прийти в такое время. Он что-то пробормотал. Я услышала, как он положил трубку, потом подошел и, не спрашивая, кто за дверью, распахнул ее. Распахнул так, словно совсем не опасался человека или людей, которые могли прийти к нему домой так поздно.