Похоже на исповедь, но возникают вопросы: кто же тебя заставлял строчить басни и оды вместо толковой деловой статьи о трудностях, о проблемах, о путях их преодоления? Почему «сочинять рассказы о страданиях...»? Сочинять — значит выдумывать. А жизнь была для абсолютного большинства советских людей вовсе не беспросветной, ясно была видна перспектива: наладится промышленность по выпуску товаров широкого потребления, восстановится разрушенное, и жизнь наладится. Так оно и было. Социалистическая экономика в кратчайший срок решила все основные задачи, оказалась на высоте и после войны. В конце 1947 года была отменена карточная система. Довоенная генеральная линия партии на первостепенное развитие тяжелой индустрии оправдала себя полностью и во время войны, и в послевоенные годы. За 5 лет восстановили все разрушенное и атомную бомбу сделали, и водородную, и создали базу для освоения космоса. Правда, сельскому хозяйству уделялось недостаточное внимание, но это было поправимо. Спасали страну другие, не астафьевы.
Или взять рассказ о каких-то диких беспорядках в госпитале на Кубани. Почему же, видя всю грязь, антисанитарию, медицинский бесприсмотр, дикую запущенность, никто из астафьевских госпитальных дружков вовремя не возмутился по настоящему, не восстал, не написал, как того требуют уставы, рапорт, жалобу, заявление, просто письмо в любую армейскую инстанцию, вплоть до наркома обороны? Почему у них на глазах в отделении госпиталя дело дошло до того, что у раненых под гипсом черви начали глодать живое тело? Сами же видели лучше всех такую обстановку и молчали, пока не приехала кем-то другим вызванная комиссия.
Не верится, что персонаж астафьевской повести капитан был таким плохим. Видится тут зависть автора к более благополучному положению офицера. Обвиняет он его в том, что привез якобы наворованное барахло из Германии в числе прочего и детские трусики. Делится подробно о своем предположении, фантазируя, как попали капитану эти детские трусики.
Задуматься же над тем, наворованное ли привезенное барахло или нет, не желает. Вряд ли Астафьев не может знать, что во всех воинских частях, за рубежом тем более, в городах, где размешались крупные штабы, сразу после войны широко была развернута сеть военторгов, где продавались самые разнообразные трофейные вещи, начиная от зубной пасты и кончая дорогой одеждой. Вещи эти были не отняты у мирных жителей, они были новыми, поступали в магазины, надо полагать, с фабричных и заводских складов различных городов Германии как военные трофеи. Продавались, конечно, и детское белье, и детская одежда. Все это могли купить те, кто ехал на Родину. Жукову ведь тоже пытались приписать, да и сейчас приписывают, будто бы он вывез из Германии много награбленного. Между тем все у него (скорее всего, у его жены) было законно купленное в военторгах, и деньги заплаченные пошли в казну государству. Ему-то, его жене всякие угодники постарались предложить все самое ценное, самое уникальное, куда же ему было девать свою, надо полагать, немалую зарплату, точнее — денежное содержание. И не для себя же лично все накупалось, люди-то советские были ограблены, поизносились до предела. Не абсолютно все, конечно, были и такие, кому война — мать родная, но этих вылавливали. И кто действительно привез из Германии награбленное, утаивая это от государства, получали по 25 лет. Это известно.
Если бы астафьевский капитан был таким плохим, как описан в повести, то он наверняка сейчас бы не был в рядах оппозиции, а был бы, как и сам Астафьев, сторонником ельцинского режима.
Есть, конечно, в повести Астафьева интересные эпизоды, сильные зарисовки, здравые мысли, серьезные оценки: Вот эта, например: «Мы сами, сами возвращались в строй, рвались на передовую, со свищами, с дырявыми легкими в гною, припадочные, малокровные — потому что без нас войско не то. Потому что без нас ему не добыть победу». О многом, затронутом в повести, можно было бы поговорить с Астафьевым спокойно, без надрыва, ругани и оскорблений. Но его лютая антисоветская озлобленность все заслоняет, вызывает протест, отталкивает от него.
НЕМНОГО МАЛОИЗВЕСТНОГО О ВОЙНЕ
Мне хотелось бы поделиться своими мыслями по поводу некоторых событий Великой Отечественной войны, затронутых в очерке Ю.И. Мухина «Совещание» в № 24/99 «Дуэли».
О страшной трагедии на наших границах в первые часы, дни и недели войны мы, подростки, да практически и весь народ тогда не знали. Не знали о гибели невзлетевшей нашей авиации, о белосто- кско-минском окружении 2-х (из 3-х действующих) армий Западного фронта и попавших в плен нескольких сотнях тысячах бойцов нашей армии, о брошенных без горючего и боеприпасов тысячах наших танков, о том, что командование Западного фронта потеряло управление своими войсками с первых часов войны и не восстановило это управление до конца первой недели войны, до фактического развала фронта. Не знали о многом другом. И, когда все это стало проясняться спустя многие годы после войны, возник мучающий до сих пор вопрос: как могло все это случиться? Кто подставил авиацию под бомбовые удары на аэродромах? Вырисовывался ответ: без злого умысла предателей из своих рядов это не обошлось. Вопрос этот, думаю, ждет своих исследований. Очерк Ю.И. Мухина «Совещание» «проглотил» за один присест - те же мысли, неотразимая аргументация. Но предательство было, по-моему, и где-то ближе к границе.
Незадолго до выхода в свет очерка «Совещание» натолкнулся в неизвестной мне ранее газете «Господин народ в Северном округе столицы» (спецвыпуск № 3, май 1999 г.) на удивительный рассказ - свидетельство генерала С.Ф. Долгушина о последнем предвоенном дне на границе, в авиационном полку Западного фронта. Подробное его свидетельство о том, как в ночь на 22 июня 1941 года по приказу командующего ЗОВО сняли с истребителей его звена пулеметы, приведено выше на страницах 69-70.
Вот такое редкое свидетельство. Сергей Федорович Долгушин, генерал-лейтенант, Герой Советского Союза, был в течение нескольких лет начальником кафедры тактики и оперативного искусства в ВВИА им. Н.Е. Жуковского, и хорошо знаком многим сотрудникам академии, как честный, смелый генерал. Верить ему можно. После вышеприведенного рассказа становится понятным, почему командующий ВВС ЗФ И.И. Копец после разгрома авиации ЗФ на земле послал себе пулю в лоб.
Это моя первая реплика, как иллюстрация справедливости тезиса Ю.И. Мухина о том, что командующий ЗОВО Д.Г. Павлов допустил преступную халатность и подставил немцам под удар войска своего округа.
Теперь о другом. В очерке «Совещание» имеется одна неточность, когда речь идет о том, что «В июне 1943 года немцы нанесли своей бомбардировочной авиацией единственный массированный удар по советским авиазаводам».
Не единственный удар они нанесли в июне 1943 года по советским авиазаводам. Единственным бомбовым ударом они вывели из строя, видимо, только саратовский авиазавод. Другие авиазаводы в приволжских городах - в Рыбинске, Ярославле, Горьком - немцы бомбили в 1943 году на протяжении всего июня. Я был ежедневным, точнее, еженочным свидетелем тех бомбежек Рыбинского авиамоторостроительного завода, начиная с первого налета и первой бомбы. События развивались так. В один из теплых солнечных дней начала июня смотрел я из окна пятого этажа студенческого общежития на играющих внизу на спортплощадке волейболистов, потому как моя команда только что выбыла из игры по причине проигрыша. Время было около пяти часов вечера. Невольно в поле моего зрения попал какой-то самолет, летящий на небольшой высоте по направлению к территории завода, граница которого (забор) проходила метрах в трехстах от нашего общежития. Вдруг от самолета отделяется продолговатый предмет и через секунду до сознания доходит, что это большая бомба летит к земле. Ни воздушной тревоги, ни единого выстрела - тихий летний вечер. И только когда, видимо, пятисотка грохнула где-то на территории завода, завыли сирены, забухали зенитки. Спустя несколько минут вдогонку появился наш одинокий истребитель - «ишачок», но немец уж скрылся из вида. Как ему удалось обмануть наше ПВО, постигнуть был трудно. После этого дневного напета одиночного самолета каждую ночь на протяжении целого месяца немцы яростно бомбили Рыбинск, в основном авиазавод, рядом с которым в Северном поселке находилось общежитие нашего авиатехникума. Несколько человек из нашей общежитейской комнаты, я в их числе, стали свидетелями всех бомбежек, ни разу не спустившись (дело принципа) в бомбоубежище, бравировали не очень умно конечно. Среди них - мой давнишний друг и товарищ по авиатехникуму ныне здравствующий подполковник в отставке Гордеев Александр Иванович, ставший позднее тех событий летчиком- истребителем, инструктором Ейского училища летчиков. С ним мы иногда встречаемся и нередко вспоминаем те бессонные летние ночи 43 года, повешенные немецкие «фонари» - осветительные бомбы на парашютах, канонады зениток, громкое шуршание (не свист, как в кино), а именно шуршание, громкий шелест падающих рядом бомб, ливень стальных осколков, еще долго падающих с неба после окончания налета и прекращения зенитного огня и даже после отбоя воздушной тревоги.
