Превозмогая слабость и дурноту, он подполз к бездонной черной воронке, откуда пришел Древний Ужас, закашлялся, передохнул и, не оглядываясь, ухнул в пропасть.
СНОВИДЕНИЕ ВОСЬМОЕ:
«Одесский калейдоскоп»
…Одесса! Голуби, тенистые дворы, синева моря, медузы, шезлонги, сухие раскрашенные крабы, мраморные лестницы, укусы ос и божьих коровок, свежесть взгляда и дыхания! Мягкие соломенные шляпы золотятся на солнце. Смуглые тела в изумрудной, стеклянной, пузырящейся воде — то мальчишки ныряют за бычками: кроны больших деревьев, аллеи, ведущие к морю! Голопузовка и Панжерон, Бисквитный и Шампанский переулки!
— Одесса! — пронеслось по вагону; пассажиры ринулись к окнам. Юнкер смахнул пылинку с рукава. Его костюм был великолепен, темные зеркальные очки скрывали выражение глаз. В этом сновидении он — знаменитый кинорежиссер, вернувшийся из Канн на поезде «Белая акация». В его чемодане лежат: «Оскар», семнадцать блоков «Ротманс», два золотых самородка размером с телячью голову и связка писем от поклонниц. В Одессе его ждет собственная кинокомпания…
В дверь купе осторожно постучали.
— Да, — негромко сказал режиссер.
Робкие глаза вошедшей девушки, ее порывистый жест — «Возьмите цветы! Это — вам!» — наконец, ее улыбка, заинтриговали человека в дорогом пиджаке.
— Присаживайтесь, мадемуазель. Чем могу служить?
— Константэн Андреич! Узнав, что вы едете в одном с нами поезде, мы все посходили с ума, я и мои подруги, и вот я здесь, тайком от них, поезд будет идти еще пятнадцать минут… Закройте купе, и я — ваша! Мне больше от вас ничего не нужно, только осчастливьте! Я все ваши фильмы наизусть знаю, я…
— Встаньте с колен, девушка! Вам наверняка известно, что я повсюду вожу с собой томик Шлегеля и в подобных случаях всегда прибегаю к советам этого мыслителя?
— Да, мне известно, однако…
— Дайте–ка книгу, она лежит справа от вас.
— Но неужели моя юность, моя красота…
— Нет, здесь важен принцип. Вот сейчас мы погадаем… Назовите страницу и строчку сверху.
— Я не знаю, право… Пусть будет страница сорок, а строчка… ну, вторая строчка сверху.
— Так-с, что у нас тут? «Все бесконечное стыдится себя». Вы понимаете, что это значит?! Я стыжусь вас! Немедленно покиньте мое купе! Уходите же…
Девушка зарыдала и вышла в коридор.
На вокзале режиссера встретили духовые оркестры. Пионеры поднесли ему хлеб–соль, женщины бросали в воздух чепчики, мужчины — пиджаки. Корреспонденты лихорадочно перелистывали блокноты и роняли фотоаппараты на асфальт. Григорьев уселся в черную «Чайку» и попросил шофера отвезти его на набережную. Когда показался Одесский порт, режиссер отослал машину в гараж и отправился дальше пешком. Курсанты отдавали ему честь, мамаши совали детей на благословение. Дойдя до Потемкинской лестницы, Григорьев по старинной традиции остановился посмотреть на «Дюка с люка». Отсюда знаменитый памятник выглядел не совсем прилично. Глядя на позеленевшую от времени фигуру Ришелье, режиссер всегда вспоминал одну и ту же фразу: «Воспитан морем, обучающим молчанию» (Александр Грин, «Золотая цепь»).
Затем он отправился в океанариум. Долго смотрел он на вертких катранов и прочую морскую нечисть.
На дне глубокого бассейна, наполненного морской водой, неподвижно лежал огромный скат. Каждый приходящий в океанариум считал своим долгом кинуть в бассейн монетку. Неизвестно, сколько лежал этот скат на дне, но его плавники были буквально прибиты к белому кафелю тяжким грузом из меди и серебра. «Наша участь похожа, — подумал Григорьев, — и мои творческие плавники уже немеют от власти денег; я скован по рукам и ногам коммерческими проектами; когда же я позволю себе сделать в искусстве что–то свое, искреннее, задушевное? Когда сброшу этот ненужный груз?»
— Смотрите, смотрите, скат поднимается! — раздался кругом восхищенный шепот. К бассейну быстро сбежалась толпа. Как завороженные, смотрели люди на морское чудовище, мощным рывком поднявшееся из глубины бассейна. Монеты с его плавников осыпались в донную муть.
Григорьев посмотрел скату в глаза и улыбнулся.
Проходя поселком Котовского, он заглянул к друзьям из металлической группы «Кратер». От них пошел на местное кладбище — такова уж была его природа. Там было тихо, жарко, спокойно. На камне одной из могил был изображен мортус в капюшоне и с погасшим факелом в руке. Здесь была символически похоронена Чума. Надпись на могиле была такая: «Воскресну, чтобы убивать».
Другая могила просто потрясла режиссера. Свежая насыпь, море цветов, черные с золотом венки, а надо всем этим — большая черно–белая фотография очаровательной девушки поистине неземной красоты. Даты рождения и смерти указывали, что прожила она, Инна Придатченко, на белом свете всего семнадцать лет.
Подошедшая невесть откуда старушка сказала, утирая слезы платочком:
— Сердце разрывается, как на нее посмотрю. Погибла она, милый, оттого, что с рокерами водилась. Ее ночью грузовик сбил. Всем районом хоронили… И второй красотки, как она, еще лет сто на нашей земле не будет. Вы уж навещайте нашу Инночку, цветочков ей принесите — в жизни ведь такой ласковой была, нежной, свет из нее ангельский шел…
«Ну и хороши бывают хохлушки," — думал режиссер, вглядываясь в лицо Инночки.
Он одарил старушку редкой жемчужиной и отправился в Отраду — там на участке Рено и Вогана, расчищенном от прежних построек, размещалась теперь его киностудия.
В студии кипела работа — рабочие возводили декорации, бегали люди с мегафонами, операторы вертели ручки аппаратов. Расстегнувши туго накрахмаленный воротничок рубашки, Константэн вошел в свой кабинет. Хорошенькая секретарша в короткой красной шубке принесла ему кофе.
— Не жарко? — улыбнулся Григорьев.
— Исполняю ваше предписание, — кокетливо отвечала секретарша, одарив режиссера томным взглядом.
— Наверное, все–таки жарко?
— Как вам угодно, — она скинула шубку, под которой ничего не оказалось. Григорьев зажмурился от сияния божественно прекрасной плоти. Потом незаметно открыл под столом Шлегеля и прочел: «Каждый мужчина несет в себе демона, каждая женщина — супружество».
— Нет, нет, — запротестовал он, когда секретарша пыталась присесть к нему на колени, — не сейчас, не здесь, не сегодня! Мне нужно отдохнуть!..
— Как скажете, — смутилась она и нагнулась поднять шубку. У режиссера перехватило дыхание…
На берегу моря молодежная группа кинокомпании, перешедшая на хозрасчет, снимала сцену «Стоны в бухте Сан — Карлос» для девятисерийного телевизионного фильма «Киттаб–аль–Иттихад». Сценарий для фильма написал Андрей Добрынин, используя материал своего нашумевшего романа «В поисках пентаграммы». Прилетевший в Одессу на два дня Андрей внес необходимые уточнения в работу творческого коллектива и сейчас оживленно беседовал о чем–то с исполнительницей роли Розалии О’Доннел, черноволосой, голубоглазой стройной девушкой.
— Хай! — приветствовал их Константэн.
— Знакомься! — Добрынин подвел к нему девушку. — Розалия О’Доннел собственной персоной. По–русски она, к сожалению, ни черта не понимает.
— Как так? — удивился режиссер. — Разве она иностранка?
— Конечно, — гордо ответил Приор, — я ж тебе говорю, что ее настоящее имя — Розалия О’Доннел. Понимаешь, настоящее! Я объездил в коробе своего автомобиля полмира, чтобы найти в реальности отзвук своей фантазии. И мне это удалось!
— Вам у нас нравится? — спросил Григорьев девушку.
Та прижалась к Андрею.
— Хо–хо, — присвистнул от удивления Григорьев.
Тем временем съемки закончились, маньеристы и киношники отправились в гости к оператору фильма «Киттаб–аль–Иттихад» — развязному малому по прозвищу «Рыба». Последний жил в двухэтажном коттедже на Большом фонтане — издалека бросались в глаза окна, увитые плющом, причудливые зеркальные флюгера, деревья парка и столь редкие в наши дни печные трубы. Внутри коттеджа бегали доги и императорские пингвины, шумели озонаторы. В зале били крохотные фонтаны — миниатюрные копии петергофских. В ванной на табурете сидел скелет мамонтенка.
