что никакой “руки” (ни сильной, ни слабой) никогда не было и не могло

быть. И все же: почему так произошло? Неужели в тот год я лучше

252

других претендентов (а они были) подготовился к серьезным

вступительным экзаменам …

Бесспорно, я был несказанно рад своему успеху. Но моя радость, к

сожалению, оказалась неполной. Дело в том, что еще летом мы вдвоем

решили, что после моего поступления в аспирантуру Оля обязательно

переведется в “герценовский” институт: мы не хотели расставаться на

длительный срок (три года).. Но надежды на счастливую студенческую -

аспирантскую жизнь в Ленинграде неожиданно рухнули. От нашего

“умного” плана пришлось отказаться: весной следующего года у нас

должен был родиться ребенок. Оля, по совету родителей и моему

согласию, осталась в Уральске: здесь ей будет значительно легче учиться и

воспитывать младенца. Наверное, мы приняли не самое лучшее, но

наиболее разумное и необходимое решение - и не столько для нас,

будущих родителей, сколько для младенца...

В течение трех лет я постоянно думал о моей единственной Оле и

красавице - малышке, родившейся весной следующего года.. Постоянно

беспокоился, каждую неделю разговаривал с Уральском по телефону, жил

ожиданием встреч с моими родными, - спешил сам и торопил время...

Теперь, когда у меня появилась настоящая семья, нужно было думать о

том, что будем делать и как жить дальше.. Конечно, следовало обязательно

в срок закончить учебу в Ленинграде, написать и защитить диссертацию,

найти работу, быть вместе с Олей и воспитывать нашу необычную кроху..

К сожалению, встречались мы лишь во время моих каникул. Жили

несколько недель в квартире родителей Оли, чувствуя себя совершенно

свободными. Они в это время обычно уезжали в любимый Ленинград

(зимой), путешествовали по красивой Волге или знакомились с

“загадочной” Прибалтикой и ее городами (летом).

6

Об учебе и жизни в Ленинграде рассказывать не хочется. Мое

пребывание там состояло из постоянной, изо дня в день, работы, особенно

трудной в первый год. Я жил тогда в тесной комнате (пять человек)

студенческого общежития на окраине города (Малая Охта) и вынужден

был длинными километрами добираться до публичной библиотеки и

университета. Как все аспиранты первого года обучения, прослушал курс

лекций по философии и регулярно занимался иностранным (немецким)

языком. Успешно выдержал пять экзаменов т. н. кандидатского минимума.

Трудно объяснимыми и не всегда понятными в то “переходное” время (

лето 53-го года) показались требования на экзамене по философии: наш

253

молодой преподаватель, кажется, не знал, что и как аспиранты должны

отвечать на некоторые вопросы во время экзамена. Дело в том, что после

смерти Сталина его работы, ранее занимавшие центральное место в списке

“обязательной” литературы, были быстро исключены из него. Среди

“теоретиков” и “пропагандистов” марксистской философии наступила

временная, пугающая “теоретическая” неопределенность и внутренняя

растерянность...В этих условиях вопросы членов комиссии, как и ответы

аспирантов носили чисто формальный характер. И результат экзамена

можно было заранее предсказать...

В Уральске я рассказал о происшедшем своим братьям. Владимир,

выслушав мои слова, пришел к типично студенческому выводу: “ Ну, что

ж... Значит, больше не станем читать и цитировать Сталина... И семинара

по проблемам языкознания не будет...”

Осенью 53-го года меня как бывшего “комсомольского активиста”

избрали секретарем аспирантской группы (в мое отсутствие), и я как “

идеологически проверенное лицо” получил возможность перебраться на

Мытню, в относительно спокойное общежитие для студентов -

иностранцев...Тихая комната была нужна мне, в основном, для сна: утром я

уходил из общежития, весь день проводил в публичной библиотеке, роясь

в научной литературе и размышляя над первой главой диссертации;

возвращался в свою крохотную комнату (мой сосед - чех Янек ) поздним

вечером. Познакомился со своими коллегами - аспирантами двух кафедр (

В. Западов, Г. Иванов, Ю. Андреев, А. Иезуитов , Ш. Галимов и др.) и

молодыми научными сотрудниками, с которыми каждодневно встречался в

“публичке”: мы говорили о новых статьях, работе над диссертациями,

делились планами и пр. Но настоящей близости не возникало: я

использовал большую часть времени на свою работу и грустные мысли об

Оле и дочери..

... Думается, что мне серьезно повезло в университете: кафедра - это

мир серьезных ученых, исследователей русской литературы, их имена

(Б. И. Бурсов, Г. А Бялый, И. П. Еремин, Г. П. Макогоненко, Б. С. Мейлах

и др.) и работы были широко известны не только среди специалистов...

Общение с ними, бесспорно, помогало мне разбираться во многих

сложностях и тонкостях, спорных проблемах и их решении в современном

литературоведении...

Но, пожалуй, самым авторитетным и уважаемым среди профессоров

для меня стал мой научный руководитель. Им согласился быть

знаменитый пушкинист, историк и теоретик литературы Борис Викторович

Томашевский. Наверное, И. П. Еремин сказал ему, что я в студенческие

годы интересовался прозой А. Пушкина. Короткая встреча и беседа с

“легендой пушкиноведения” состоялась в конце 52-го года. Разговор

походил - для меня - на очередной, но более трудный экзамен.

254

Профессора интересовали не только мое знание и понимание Пушкина -

прозаика, но и о литературы его времени в целом, работ известных

современных “пушкинистов” (Борис Викторович не всех признавал) и пр.

В начале беседы он, кажется, сомневался: стоит ли ему браться за

руководство мной как аспирантом, но затем увидел во мне нечто

интересное и обещающее.. Последние слова профессора прозвучали как

своего “программное заявление”, заставившее меня задуматься: ” Что ж,

начнем работать вместе... Но должен сразу предупредить Вас: будет

нелегко. Придется заниматься серьезно и постоянно, каждодневно...”

Борис Викторович оказался строгим, требовательным научным

наставником - руководителем. Он не баловал меня особым вниманием, не

подсказывал идей и решений, но интересовался (в первый год), как я сдаю

экзамены, с какими научными работами успел познакомиться, что мной

написано (позже). Встречи с профессором (обычно в квартире, на канале

Грибоедова, реже - в Пушкинском Доме) всегда носили подчеркнуто

деловой, суховато жесткий характер: он не выносил разговоров, не

имевших прямого отношения к моей учебе и научной работе..

Руководителя, видимо, интересовали только их результаты... Не могу

вспомнить ни одной встречи, когда Борис Викторович проявил хотя бы

небольшой интерес к моему прошлому, к учебе в институте, к нынешней

жизни...

Он был для меня только научным руководителем, опытным,

знающим, как нужно строить деловые отношения с молодым

исследователем. Написанные мной разделы и главы диссертации

профессор читал аккуратно, внимательно, оставляя многочисленные

замечания и вопросы на полях страниц... Не выносил “беспредметных”

рассуждений и неконкретных выводов в тексте моей работы.. Особое

внимание уделял бережному и точному анализу как отдельных эпизодов и

персонажей, так и произведения в целом.

...Летом 57-го года я с семьей отдыхал в Ялте. Знал, что рядом, в

Гурзуфе, находится Борис Викторович и надеялся встретиться с ним и

поговорить о моей будущей научной работе. И был буквально потрясен,