Наши обнаружили над передним краем фашистскую «раму», которая вела разведку, а ее прикрывали четыре истребителя. Их вид был незнаком нашим летчикам, и это их несколько озадачило. Что за самолеты, какие у них возможности, боевые качества? Мы слышали, что немцы ввели новые машины на других участках, но нам видеть их еще не приходилось.

Замешательство было недолгим. Лейтенант Гура первым ринулся на незнакомые истребители. Те охотно приняли бой. В это же время Сигайло и Козловский атаковали раму. С первого захода Козловский убил или ранил немецкого стрелка, так как с «рамы» прекратился огонь. «Рама» очень маневренная машина, и фашистский летчик умело использовал это качество, бросая ее из стороны в сторону, чтобы больше не дать возможности нашим самолетам вести прицельный огонь.

Сигайло и Козловский сделали несколько заходов, но неудачно — снаряды и пули шли мимо «рамы». Тогда Козловский снизу под большим углом подошел к «раме» и хотел дать по ней очередь, но гитлеровец это вовремя заметил и резко на него развернулся. Самолеты пронеслись мимо друг друга.

«Рама» выскочила на Сигайло. Он открыл по фашисту огонь и так увлекся стрельбой, что не успел отвернуть. Поставил самолет на крыло, ударил этим крылом по балкам «рамы» и перерубил их. Тут же потерял половину своего крыла, и его самолет вошел в штопор.

Товарищи видели, как Сигайло выпрыгнул на парашюте. К нему ринулись тупорылые немецкие истребители. Это были новые самолеты — «Фокке-Вульф-190» (позднее мы их называли просто «фоккерами»). Немцы пытались расстрелять нашего летчика, но им помешали его друзья, которые отогнали их. Сигайло приземлился. Четыре гитлеровца не выдержали напора трех наших летчиков и ушли. А на земле догорали остатки рухнувшей и взорвавшейся «рамы».

Мы все надеялись, что Сигайло приземлился благополучно на нашей территории и вернется в свою часть...

После этого боя командир собрал летчиков и показал несколько снимков нового фашистского самолета, а также рассказал о всех его качествах. Нам стало известно, что немцы на наш участок фронта подбрасывают свежие авиационные части, вооруженные новой техникой. Вражеское командование готовило какой-то удар, и нам надо было быть начеку.

Когда совещание закончилось, меня отозвал в сторону Саша и протянул белый конверт.

— Читай!

Это было письмо из дому. Мать и сестра рассказывали о своей жизни, писали, что тревожатся за нас, желали нам боевых успехов и скорейшего окончания войны. В письме будто и не было ничего особенного, но в то время оно значило для нас очень много. Получить весточку из дому — что могло быть дороже, приятнее, радостнее для фронтовика! Белые простые листки дышали домашним теплом, родительской лаской. Они будили такую ненависть к врагу, оторвавшему нас и миллионы таких же, как мы, от мирной жизни и родных, что мы готовы были сейчас же вскочить в самолеты и бить, бить врага!

С большим интересом я прочитал строки о родном заводе. Многие молодые рабочие ушли с завода на фронт, а их места заняли пожилые люди, женщины-домохозяйки и подростки. Работают они самоотверженно. Из этого же письма мы узнали, что наш отец, бывший дальневосточный партизан, с оружием в руках защищавший завоевания Октября на дальневосточной земле, сражавшийся против интервентов и белогвардейцев, уже побывал в боях.

Отец воюет вместе с нами, тоже бьет фашистов! Взволнованные этой новостью мы присели на белое полотнище «Т», так как трава аэродрома была серой от пыли, и принялись писать ответ.

Перед нашими глазами встали картины далекого родного Хабаровска: школа, левый берег Амура, где мы любили отдыхать, товарищи... Ведь всему этому угрожал враг. Нет, никогда мы не допустим, чтобы гитлеровец или самурай овладел нашим Амуром! Никогда!

Домой мы написали теплое спокойное письмо, чтобы не волновать родных. Писали, что живы, здоровы, иногда летаем, но полеты безопасны, что фашисты отступают и победа уже не за горами. Когда письмо было написано, Саша хотел незаметно вложить в конверт фотографию Вали.

Я спросил:

— Хочешь, чтобы мать на нее посмотрела? А серьезно это у тебя?

Я был старше, и я имел право на такой вопрос. Саша взглянул мне в глаза и, хотя лицо его пылало от смущения, сказал:

— Да, Владимир, очень серьезно. Я люблю Валю. Она такая хорошая...

В чувствах Саши и Вали я не сомневался. Это была настоящая, чистая любовь двух чудесных молодых людей.

Я от всего сердца хотел им счастья и был рад, что Саша не пытается скрыть свою любовь от матери, посылает ей фотографию своей невесты. «Вот кончится война, — подумал я, — и как хорошо мы все заживем в Хабаровске» О нашем родном городе Валя уже многое знала из рассказов Саши и мечтала увидеть могучий Амур, походить по широким площадям и улицам Хабаровска, работать вместе с нами на заводе… но все сложилось иначе. Суровая действительность внесла свои жестокие изменения в наши планы.

Едва мы заклеили конверт, как раздалась команда: — Младший лейтенант Александр Некрасов, на дежурство!

Саша ушел к своему самолету, а я, растянувшись на полотнище посадочного знака, смотрел в небо, в небо своей Родины, спокойствие и чистоту которого нарушили черные самолеты врага. «Недолго это будет продолжаться, — думал я. — Скоро небо Родины вновь будет чистым. На наших крыльях придет победа!»

К вечеру у меня разболелись раны, и я рано улегся, но заснуть мне не удалось. В комнату, где стояло девять коек, с шумом ворвался Павел Конгресско и закричал:

— Чего лежишь? Вставай! Айда на танцы!

— Не хочу, да и нога... — начал я, но он перебил меня:

— Новая врачиха у нас в части. Красавица такая, что только охнешь да ахнешь. Идем!

Несмотря на мое сопротивление, Павел вытащил-таки меня на танцы, которые шли под открытым небом вблизи нашего домика. Разливался баян в руках Руднева, легко кружились пары, хотя под ногами был не навощенный паркет, а земля, и на ногах — тяжелые кирзовые сапоги. Ведя меня к танцующим, Павел говорил:

— У тебя самый удачный повод с ней познакомиться. Покажи ей свои боевые дырки. Расскажи, как громил фрицев. Наверное, ей понравится. Романтика! Она же только из Москвы!

Я искренне удивлялся способностям Павла, уже успевшего узнать все подробности о новом враче. Он говорил:

— Знаешь, Нина Георгиевна — почти ученый. Она готовит кандидатскую диссертацию.

Мы подошли к танцующим, и Павел показал мне врача. Это была стройная молодая женщина. Фигуру ее красиво облегала шерстяная гимнастерка. Лицо приятное, еще не успело загореть. Глаза большие, выразительные, в длинных ресницах. Губы слегка подкрашены. Я уселся в сторонке и стал наблюдать за танцующими. Заметил, что к нашей новенькой часто подходили мои товарищи, приглашали танцевать, но она всем отказывала.

«В чем дело?» — недоумевал я, искоса поглядывая на женщину. Сидел я довольно близко от нее и вдруг с удивлением увидел, что в ее больших голубых глазах промелькнуло явное презрение. Это взорвало меня. Стараясь меньше хромать, я подошел к ней и спросил с вызовом:

— После московских танцплощадок вам, наверное, странно видеть эти танцы?

Нина Георгиевна медленно осмотрела меня с ног до головы и неопределенно пожала плечами.

— Ужасно! — вырвалось затем у нее. Но это был не возглас человека, попавшего в незнакомую трудную обстановку и растерявшегося от всего увиденного, не возглас сочувствия. В голосе ее прозвучало пренебрежение.

— Поживете — привыкнете, — сказал я с усмешкой и, чтобы как-то переменить разговор, добавил, что у меня разошелся шов на руке.

С женщиной произошло неожиданное превращение. Она приняла официальный вид и холодно сказала:

— Придете завтра, я вас осмотрю.

Я насмешливо поклонился:

— Не буду вас беспокоить, пойду сейчас в лазарет...

Да, первое знакомство с новым врачом оставило неприятное впечатление.

А на следующий день у нас с ней произошла новая встреча, которая показала, что и врач-то она неважный. Бывает, что человеку прощаешь многое, если он хороший специалист и умело, добросовестно выполняет свое дело. Здесь не было и этого.