Я закричал. Наверное, очень громко, не знаю, я себя не слышал, помню только, как глубоко в горле зажгло, и появился привкус крови. Это немного отрезвило. Я замолчал и уставился на трубу. Левая рука как клещи вцепилась в фонарь, но сил поднять её не было, словно это был не фонарь, а пудовая гиря. Рука тряслась, луч света прыгал во все стороны, остановить его на люке удалось далеко не сразу.
Смотреть было страшно. Я почему-то находился в полной уверенности, что рухну замертво, как только взгляну на свою правую руку. В мозгу моём нарисовалась жуткая картина в багровых тонах, но на деле всё оказалось ещё хуже. Здоровенный осколок железобетонного блока с торчащей наружу арматурой сломал мне предплечье чуть ниже локтя, согнул его под прямым углом и прижал к внутренней стенке трубы. По серому от пыли рукаву спортивной кофты быстро расползалось тёмно-красное пятно. Меня замутило, я закрыл глаза и сделал несколько больших вдохов ртом. Говорят, что это помогает. На четвёртом или пятом вдохе весь обед вылетел наружу. Голова кружилась безумно, ватные ноги подкосились, и я едва не упал. Упади я тогда и, как знать, возможно, рука бы просто оторвалась, я добрался бы как-нибудь до людей, меня бы спали. А может быть, я истёк бы кровью и умер. В любом случае, так было бы лучше. Ах, если бы, да кабы…
Никогда в жизни до этого мне не было так страшно. Я орал как недобитая свинья, не помня себя от страха. Как-то раз довелось мне наблюдать такое.
Дядя Коля, папин брат и заядлый охотник, приезжал к нам в деревню забивать борова. Дедушка говорил, что сам не может, дескать, столько времени растил его, ухаживал, беседовал даже с Борькой, а теперь — убить. Как же так? Дядя Коля приехал с ружьём, сказал, что мучаться Борька не будет, что он убьёт борова быстро — картечью в мозг. Стрелок хренов. Зашёл в сарай, закрыл дверь. Грохнул выстрел и… визг. Истошный, душераздирающий, ни с чем не сравнимый, противоестественный вопль ужаса. Сквозь визг послышались звуки ломающихся досок, дверь сарая распахнулась и Борька с напрочь отстреленным рылом вылетел во двор. Он нёсся по какой-то немыслимой траектории, топча грядки, переворачивая вёдра с картошкой, а из его раскуроченной морды фонтаном хлестала кровь. Вслед за вопящим боровом из сарая, матерясь и перезаряжая ружьё, выскочил дядя Коля. Увидев меня, он замахал руками и доступно объяснил, что хорошо бы мне пойти в дом. Уже из-за двери я, слыша ещё два выстрела, и визг прекратился. Потом в холодце мне попалось две картечины.
В конце концов, прекратился и мой визг, я надорвал голосовые связки. Вместо крика выходило лишь глухое "х-х-х-х-х". Не знаю точно, сколько времени мне на это понадобилось, но, судя по всему, немало. Кусок неба, что был виден мне из подвала, успел сменить цвет с голубого на фиолетовый. То тут, то там уже поблёскивали первые звёзды.
Рука выше локтя болела неимоверно сильно, а ниже — я её не чувствовал. Стоять несколько часов к ряду было тяжело, ноги затекли. Я попытался присесть на корточки, но чуть не грохнулся в обморок от приступа дикой боли. Стоило хоть немного пошевелить плечом, изменить его положение, как раздавленная конечность тотчас сообщала мозгу свой протест, при чём так настойчиво, что мозгу делалось нехорошо.
Попытки высвободить руку из железобетонного плена окончились безуспешно. Кусок сваи был слишком тяжел, а концы арматуры плотно упирались в стенки трубы.
На бурой ржавчине трубы заблестела тонкая полоска. Разорванные осколками костей сосуды выбрасывали наружу всё небольшие порции крови. Голова кружилась всё сильнее, взгляд начинало заволакивать белёсой мутью. Я старался на чём-нибудь сконцентрироваться, просто для того, чтобы не заснуть. Попытался изучить подвал, водил вокруг фонарём, но этот процесс только усыплял. Фонарь трясся в ослабшей руке, луч дрожал, глаза утомлялись, веки тяжелели, смыкались, смыкались…
Я уже почти провалился в сон, только чудом удерживаясь на ногах, когда услышал звуки шагов на лестнице. Спасение? Мне бы обрадоваться, закричать, ну, хотя бы как-то сообщить о себе, но я этого не сделал. Всё, что пришло мне на ум в тот момент — быстро выключит фонарь и замереть, тихо-тихо, как мышь. Я не видел опасности, я её чувствовал, обонял. Это была та самая тяжёлая, животная вонь, только на этот раз, она была отчётливой и исходила явно от того, кто спускался сейчас по лестнице.
Мне вдруг отчаянно захотелось забиться в угол. Я бы и забился, если б не рука, а так мне пришлось просто стоять неподвижно в темноте и ждать…
На некоторое время я даже забыл о раздавленной конечности. Всплеск адреналина притупил боль и отогнал сон. Неяркий синеватый свет вечернего неба очертил тонким контуром силуэт человека в капюшоне. Человек спускался по лестнице осторожно, боком. Он сильно сутулился и тяжело дышал. Через мгновение я заметил, что по ступеням, вслед за сгорбленной фигурой, что-то волочится, что-то бесформенное и мягкое, это было понятно по звуку, с которым оно переваливалось со ступеньки на ступеньку.
Несмотря на всю безвыходность моей ситуации, мысль о том, чтобы обратиться за помощью к этому человеку у меня даже не зародилась. Казалось бы — тут уж не до капризов, но я в тот момент был бы счастлив снова остаться один в этом тёмном сыром подвале.
Но нежданный гость уходить явно не планировал. Он спустился вниз, остановился недалеко от лестницы, бросил на землю свою бесформенную ношу и охапку веток. Отошёл в дальний угол. Послышался звук рвущейся бумаги — мешки из-под цемента — затем шаги. Человек вернулся к охапке веток, некоторое время сооружал из них нечто наподобие шалаша с кусками бумажных мешков в основании. Достал что-то из складок своего балахона, поднёс к уху и потряс.
Помню, тогда я подумал: "Спички. Ну всё, конец".
Сера вспыхнула, огонёк приблизился к костерку, перекинулся на бумагу, и вот уже затрещали в разгорающемся пламени сухие ветки. По подвалу заплясали тени. И моя тень, должно быть, предательски заплясала резвее всех.
Человек уставился прямо на меня, глаза его округлились, заблестели, он коротко вскрикнул и отшатнулся назад. Не удержав равновесия, он упал на пятую точку и, отталкиваясь ногами, быстро стал пятиться, пока не упёрся спиной в стену.
Некоторое время мы смотрели друг на друга; я — в диком ужасе, он — со страхом, постепенно переходящем в любопытство. И это было нехорошо. Я бы предпочёл, чтобы он боялся меня не меньше, чем я его.
Лицо странного человека, хоть и было частично скрыто капюшоном, выглядело весьма отталкивающе: не знаю, что это было, экзема или ожог, но подбородок, верхнюю губу, часть носа и левую щёку покрывала какая-то отвратительная корка. Она была темнее остальной кожи и не отбрасывала бликов от костра.
Одет человек был в грязный, рваный балахон неопределённого цвета. Длинные рукава практически полностью скрывали руки, только кончики пальцев с чёрными ногтями слегка выглядывали из-под ткани. Ноги были босыми и грязными. Многочисленные трещины и порезы на ступнях покрылись коричневой коркой засохшей крови.
— А-а! Кто это тут у на-ас? — проблеял человек, прищурив маслянисто поблёскивающие глаза.
Я стоял молча и дрожал.
Человек быстро поднялся с земли, несколькими весьма резвыми и какими-то обезьяньими прыжками подскочил ко мне. Я затрясся ещё сильнее, от дрожи заныла рука.
— Ма-а-альчик…, - человек сидел передо мной на корточках и внимательно разглядывал, наклоняя голову то вправо, то влево, — застря-ял… застрял, застрял, застря-я-я-ял! — неожиданно громко заорал незнакомец и зашёлся мерзким лающим смехом.
Мне стало совсем не по себе, на глаза навернулись слезы, и я дрожащим голосом прошептал: "Дяденька, я домой хочу". Ничего умнее в голову не пришло. Да, по правде сказать, в голове тогда вообще ничего кроме дикого ужаса не было. Удивительно, как я смог связать между собой хотя бы эти четыре слова.
Незнакомец перестал хохотать и, раскрыв кольцом растрескавшиеся губы, словно бабуин, уставился мне в глаза.
