Спеванкевич, крепко ухватясь за свой сук, оглянулся украдкой. Он точно стряхнул с себя сон, не в силах понять, куда его забросила судьба. Музыка оборвалась, оставив неутолимое желание слушать еще и еще, слушать вечно… Но если уж ей не суждено повториться, значит, должно произойти нечто новое, неведомое, зато вне всяких сомнений вполне реальное… За спиной кассира, близко, послышался звучный мужской голос:

— Это из этюда Паганини… В этой мелодии неодолимая сила. Паганини тоже был одним из великих посвященных.

— Умоляю вас, сыграйте еще. Я в ужасном состоянии, мне необходимо…

— Нельзя! Это слишком сильное средство, в особенности если принять во внимание состояние ваших нервов, о котором вы упоминали.

— Причем тут нервы, душа жаждет…

— Пусть даже душа, если вы придаете значение подобным словам. Но я решительно отказываюсь. Силой заклятья злоупотреблять нельзя!

Кассир слез с тачки. На его лице было написано страдание. Но человек с мандолиной стоял на своем. Это возмутило Спеванкевича, тем более что, застигнутый с веревкой в руках, он ощущал ужасный стыд. Незнакомец, разумеется, все понял:

— В мои правила не входит вмешиваться в личные дела, которые каждый решает по зрелом размышлении, но мне сразу стало ясно, что вы до конца всего не обдумали. Я предотвратил всего лишь трагическое недоразумение, весьма, впрочем, забавное. Если ошибся, в чем, однако, сильно сомневаюсь, то прошу прощения и ухожу с миром.

— Ради всего святого… Не покидайте меня в несчастье!

— Что ж, у меня есть еще с полчаса времени. Чем могу служить?

— Ах, сам не знаю, не знаю… не знаю я ничего!

— Точно так же может сказать о себе всякий рассудительный человек. Вы думаете, знаю что-нибудь я?

— Не знаю, что вы знаете, но мне сейчас так страшно…

— Это пройдет, вы просто боитесь того, что минуту назад могло случиться…

— Нет, нет!..

— Значит, вы боитесь, что если я вас покину, вы попытаетесь снова… Не советую… Хотя бы потому, что с этой веревки вы сразу сорветесь, а это, прошу мне верить, не слишком приятно.

— Вы говорите, сорвусь?! — крикнул кассир громче, чем это было необходимо, и радостно оживился.

Незнакомец взял веревку за оба конца и дернул. С ветки дождем посыпались лепестки. Веревка, подгнившая и во многих местах надвязанная, мгновенно лопнула.

— Ваше предприятие, хоть и подготовленное, обречено на провал, поскольку провидение воспротивилось.

— Провидение… Но ведь если хорошенько подумать, так другого выхода у меня нет. Вот я и боюсь… И еще как боюсь! Попробовал бы кто измерить мой страх…

— Страхи бывают разные. В эллинском мире существовали два понятия: «Деймос», или боязнь, и «Фобос», или ужас. Который из двух вас больше терзает?

— Не знаю! Не знаю — и тот, и этот, и еще сотни других! Мучают меня все страхи, какие существуют!

— Ладно, тогда слушайте…

Тихо, словно пчела, зажужжала мандолина и повела то замирающую, то оживающую мелодию, полную внезапных переходов, взлетов, умолчаний, вздохов и даже как бы улыбок. У Спеванкевича на глаза навернулись слезы, с удивлением он обнаружил, что сумерки светлеют, далекие предметы выступают из мрака. Он увидел опять ивы над прудами, лес, дома в отдалении. В черноте парка разверзлись глубины, он отчетливо различал стволы и сучья деревьев, листья… Точно вдруг вернулся бледный день, и в его прозрачном свете он узнал музы канта… Человек из вагона, длинноногий персонаж из романа Диккенса, ясновидец — автор предостережения, тот самый, который велел ему бежать через Блоне…

— Это вы?

Мелодия оборвалась и тотчас воцарился мрак, еще более густой, чем прежде. Из темноты раздался спокойный голос чародея:

— Так вы только сейчас… А я вас сразу узнал.

— Что же в таком случае значила ваша записка? Я так ломал над ней голову, чуть с ума не сошел…

— И только поэтому не послушались доброго совета?

— Да, но…

— Тогда каким же чудом вы очутились здесь?

— Я заблудился еще в Брвинуве… Надо было перебраться на ту сторону путей и пойти в Блоне, а я пошел сюда… И побоялся спросить дорогу… Впрочем, ничего из этого я так и не понял…

— Значит, вы проиграли!

— Проиграл…

— А могли выиграть…

— Знаю, что мог…

— И потому вы сейчас хотели…

— И потому, и не только потому, а верней, по всем причинам сразу. Если б вы только знали, какая ничтожная и жалкая у меня жизнь…

— Я это знаю. Разумеется, я не о фактах, я вообще. Только чудо могло вырвать вас из прозябания и, насколько я могу судить, именно такое чудо совершилось. Так бывает только раз в жизни, а чаще — никогда. В вагоне я сразу проник в вашу драму. У этого человека, подумал я, в руках его собственное счастье, а он готов умереть от страха перед призраками, которые его обступили.

— Какие призраки? Это была банда отъявленных негодяев!!!

— Никого не было и ничто вам не грозило, вы могли ехать, куда вам вздумается. Вас преследовали призраки, точней сказать, ваше собственное воображение; оно-то вас и погубило. С вами следовало поступить как с ребенком или с умалишенным: стать на вашу точку зрения и вырвать вас из тех пут, которые сплетены вашей собственной фантазией, а потом подтолкнуть вас к цели, но совсем иным путем. Потому-то я и велел вам пересесть на другую линию…

— Послушайте, вы! Что вы натворили! Если б не ваша дурацкая записка, я был бы сейчас уже за Ченстоховым. Кто просил у вас совета — чтоб вам пусто было!

— Слепец… Знай — тебе самым жалким образом суждено было погибнуть еще в Скерневицах… Рухнул бы твой великий план, ты потерял бы все, что имеешь! И не видать тогда тебе своего родного дома!

— Чтоб его черти взяли, пусть он сгорит в грозу, мой родной дом, вместе со всей семьей! От нее-то я и бежал!

— Это еще ничего не значит.

— То есть как «ничего не значит»?!

— Не придирайтесь к словам! До вашей семьи мне дела нет, я хочу сказать, что без моей помощи вы погибли бы, — вот и все!

— А теперь, выходит, я не погиб?

— Во всяком случае, вы живы и на свободе. Ваш сумасшедший план и его провал послужат вам наукой. И если вы вздумаете опять…

— Ни за что на свете!.. Не можете себе представить, чего мне это стоит. Да что вообще вы можете обо мне знать…

— Я, конечно, не ясновидец, но ведь и вы знаете о себе не больше, чем я. Вы знаете факты, но блуждаете, как в потемках.

— Хорошенькие факты… Да известно ли вам, кто я такой?

— Известно. Вы ничтожество, нуль. Ваше достоинство только в том, что вам известно об этом. Вот почему вы пошли на дело, требующее безумной отваги, ну и, разумеется, осрамились. Разве могло быть иначе? Благодарите небо, что уцелели.

— Да уцелел ли? Ах, успокойте меня…

— Фактически вам ничто уже не грозит, но, рассуждая формально, вы обретете покой лишь завтра, около девяти.

— Вы так говорите, точно и в самом деле знаете обо мне все. В таком случае я вам напомню: банда головорезов подстерегает меня в пути. Если они нападут на меня…

— Исключено!

— Ах, если б я мог в это поверить, я был бы самым счастливым человеком на свете.

— Немного ж вам надо для счастья…

— Сами сказали, я ничтожество, нуль. Только страх у меня огромный…

— На страх могу предложить подходящее заклинание.

— Большое спасибо, вы дали их уже три. Не верю я в эту чепуху.

— Круглый дурак! Как вы смеете подобным образом… А что, если я магическом словом, в одно мгновение, сейчас, здесь, обращу вас в бездомную собаку, в крота, в летучую мышь, в клопа!?

— Не стоит трудиться, я и так нечто более жалкое, чем клоп. И хуже клопа от меня смердит…

Душераздирающая тоска, прозвучавшая в этом признании, растрогала, по-видимому, могущественного заклинателя. Ничего не ответив, он тренькнул струной, затем что-то подкрутил, настроил инструмент, и сквозь вечерний туман полилась в тишину капризно-изменчивая, пугливая мелодия. Спеванкевичу показалось, что она кружится над головой и оплетает ее, словно кокон. Им овладела неодолимая дремота, он закрыл глаза и в одно мгновение забыл, где он и что с ним. Но слушал внимательно и шел за мелодией, точно это было единственное, что еще осталось ему на свете. С ней он совершал круги, возносился и падал, дышал ее ритмом… Музыка оборвалась. Спеванкевич очнулся, широко открыл глаза. Незнакомец стоял рядом — так близко, что даже в густеющих сумерках можно было различить его улыбку, до странности красивую и ласковую, которая человека неприятного на вид, опасного, преобразила и сделала лучшим его другом. Эта улыбка толкнула кассира на откровенность.