Следователь и прокурор посмотрели на Стабулниека. Лицо его посерело.

Царила тишина, прошла минута, никто не шевельнулся и не произнес ни слова. Потом Стабулниек, раза два качнувшись вперед и назад, откинулся на спинку стула.

Берт отвернулся и спросил, перекладывая исписанные листы на столе:

— Значит, вы написали здесь правду о том, что вчера происходило в доме Бригиты и Нилса Леи?

Хриплый вздох. Потом — на том же вздохе:

— Я не хотел… не хотел ее убивать! Я не хотел!

— Говорите!

— Я не хотел… Я не знал… Честное слово! Я был, как в горячке… я обезумел… От тоски, от ревности…

Нет. То есть… я хотел, но… Я позвал, но… она спала так крепко… Я не знал, что открою газ, я не знал, я еще не хотел… В голове все кружилось, как в бреду…

— Лжете! В голове все кружилось, а по дому ходили вы в носках, чтобы не было следов, нигде не оставили отпечатков пальцев! Не хотели убивать? Лжете! Хотели убить, хотели взвалить подозрения на Нилса Лею! Заперли дверь веранды изнутри. Продолжайте!

— О, боже мой! Но я не мог без нее, я не мог оставить ее… другому…

— Довольно! Как вы отвернули краны? Не оставив отпечатков?

— У меня был платок… Я взял его в руку…

— Потом вышли из кухни, распахнув дверь пошире? Взяли ключ от двери во двор, висевший на гвоздике, вышли и заперли дверь, да?

— Я… Да. Какое счастье, что она жива!

— Куда вы дели этот ключ?

— Бросил в канаву.

— Покажете где! Я сейчас вернусь…

Берт зашел к Нилсу. Теперь все ясно — надо было сказать и ему, сказать напрямик, кратко. Надо было. Надо было, да. Но…

— Товарищ Лея… — начал Берт и умолк.

— Я знаю, — сказал Нилс, — она что–то сделала над собой. Я знаю… Умерла?

— Да… Но… Не так…

Нилс сидел, как окаменелый. Адамсон не мог выдавить из себя ни одного слова ободрения или сочувствия, все слова казались пустыми, надуманными, непригодными. Он молча положил руку Нилсу на плечо… И пошел к выходу. За спиной Нилс спросил:

— Где она сейчас?

— В покойницкой больницы.

20

Автомобиль медленно ехал по немощеной улице окраины. Солнце опускалось, разжигая сгрудившиеся у горизонта влажные облака. В канавах, по обе стороны улицы, медленно утекала вниз вода после ночного ливня.

— Где вы бросили ключ? — спросил Берт Адамсон.

— Там… Против того угла забора, — угодливо показал вперед Стабулниек.

Машина остановилась в указанном месте.

— Выходите! — приказал следователь Стабулниеку.

Стабулниек вышел, за ним милиционер. Фотограф выглядел сломленным, жалким, плечи его опустились, прежней осанки не было в помине. Он остановился у канавы, поглядел в воду.

— Мне достать его? — услужливо спросил он милиционера.

— Обождите! — ответил милиционер и оглянулся на следователя.

Берт подошел. Так он и представлял себе: канава неглубокая, до половины занесенная мусором, вода мутная…

Вскоре подъехал самосвал, затребованный следователем, в кузове был щебень. Метров на десять выше места, указанного Стабулниеком, Берт приказал ссыпать щебень в канаву. Когда это было сделано, вода постепенно сошла, обнажив осклизлые камни и мотки водорослей в русле канавы.

Милиционеры проверили указанное место. Ключ нашли быстро.

Берт показал ключ Стабулниеку.

— Тот?

— Да.

Берт медленным шагом вернулся к машине. Стабулниек и милиционеры подошли за ним. Следователь обернулся и сказал:

— Гражданин Стабулниек, я обвиняю вас не в покушении на убийство, а в умышленном убийстве: Бригита Лея умерла.

Стабулниек мгновение смотрел на Берта. На его лице отразилось непонимание, сомнение… И только потом — ужас, отчаянный, одуряющий ужас. Он закричал, стал биться головой о капот машины. Милиционер подхватил обмякшее в его руках тело.

— Отвезите арестованного! — проговорил следователь. — Я пойду пешком.

Ему было необходимо пройтись, совершенно необходимо; надо было как–то преодолеть свое отвратительное настроение…

Берт шел по мягкой траве немощеной улицы. Поднял голову, лишь когда совсем затих шум уехавшего автомобиля, увидел в закатном небе зеленовато–белесую, почти прозрачную вечернюю звезду, похожую на тающую льдинку.

«…Стабулниек отпирался до последней минуты: он, видите ли, не мог, не мог оставить ее другому!.. Ложь! Обернул пальцы платком, открывая газовые краны… Ложь! Подлая месть, месть разоблаченного ничтожества, и труса…»

Усилием воли Берт заставил, себя подумать о другом. «Куда бы пойти сегодня вечером? Вернее, не куда, а к кому? К Старому Сому? Пойти и сказать, открыто и честно: примите меня! Не хочу, не могу я сейчас сидеть один. Не хочу, чтобы в голову лезли мысли о застывшей улыбке Бригиты Леи. О Нилсе Лее, который пошел к ней в покойницкую. Об извечной любви и извечной ненависти, о подлости и предательстве. О фатальной неспособности, даже нежелании людей вглядываться друг в друга… Примите меня, сегодня я не в своей тарелке, я не хочу оставаться наедине с гнетущими и бесплодными мыслями!..

Гм, представляю себе лицо Старого Сома, если бы я действительно пошел к нему сегодня и сказал бы ему подобное…»

Раскаленный западный край неба над головой одинокого прохожего стал темнеть; вечерняя звезда уже не напоминала зеленоватую тающую льдинку, она белела и блестела все ярче.

I

Чужие лавры не давали мне покоя. Чем я хуже других журналистов? Но почему–то их очерки о неправедно осужденных или, наоборот, об оставшихся безнаказанными преступниках, а также о самом опасном из недугов общества — о равнодушии — вызывают обычно такую волну откликов, что из одних только писем можно было бы сверстать целые газетные номера. А вот мои репортажи из зала суда в лучшем случае оставляют в редакционной почте след в виде одного–двух протестов по поводу неточного отображения фактов или же поверхностного анализа приведших к преступлению причин. После этого даже полученный гонорар не в силах утолить боль уязвленного самолюбия; напротив, соль честолюбия разъедает воспаленные раны. Ну да, я знаком со многими руководящими работниками правосудия, немало инспекторов милиции приветствуют меня уже на расстоянии, а однажды даже выручили: меня остановили за нарушение правил движения, и вдруг из мегафона патрульной машины на всю улицу раздалось: «Отпусти его, Эдгар, это свой…» Однако это и было, кажется, вершиной моей карьеры: никакой популярности своими творениями я так и не завоевал. Что, как уже сказано, сильно задевало мою честь.

Над этой проблемой я размышлял долго и мучительно. Примириться с отсутствием таланта и искать другое применение честно выстраданному в университете диплому филолога — не в природе пишущего человека. Но может быть, вся беда заключалась в том, что до сих пор все, о чем я писал, я знал только со слов других, «пост фактум», как любят говорить мои приятели–юристы? Может быть, секрет в том, что ход событий я восстанавливал по Документам, не переживая сам каждый их поворот? Если разобраться, я находился как бы в роли судьи. Однако судья должен быть беспристрастным: таково необходимое условие справедливого приговора. А вот репортерское отношение к делу не может оставаться на уровне холодной объективности. Только эмоциональность, ощущение собственного присутствия может убедить читателя, заставить его увидеть самого себя или своих близких в роли потерпевшего и прийти к тем выводам, ради которых мы и публикуем такие вот судебные очерки.

Так что на этот раз я решил не дожидаться звонка из министерства, обойтись без особых сигналов и подсказок. Ладно, ухлопаю на это сутки–другие, посижу в дежурной части городского отдела милиции — жалко, что ли? Даже если и не нападу на такой материал, который спасет меня от угрозы ссылки в редакционный отдел писем, все же смогу пообщаться с оперативниками, а то и съездить на место происшествия: пусть то будет лишь драка на кухне коммунальной квартиры, попытка взлома магазина или хулиганское нападение в парке. Все равно — куда лучше, чем просиживать свой стул в Доме печати, притворяясь, что работаешь над произведением государственного значения. По телефону я выяснил, что дежурит мой старый знакомый Александр Козлов. Тот самый Саша, который еще в уголовном розыске прославился умением спать в любых условиях. Вот и сейчас, услышав, что ответственный дежурный по городу занят, я готов был поспорить, что майор просто удобно пристроился где–нибудь и крепко спит, запасая таким путем энергию для самого напряженного времени дежурства — ночи. Разумеется, прежде всего он принял меры против неприятных сюрпризов вроде неожиданного визита начальства: воздвиг перед собой бастион из папок с делами, спрятал глаза за стеклами темных очков, протянул тоненькую, почти невидимую прозрачную леску прямо к старшей операторше, сделав ее, путем регулярно повторяющихся намеков на предложение руки и сердца, своей союзницей и оберегательницей покоя. К сожалению, действенность его демаршей в немалой мере умалялась неизменными вступительными словами: «Если бы я не был давно и счастливо женат»; и тем не менее старший сержант чувствовала себя польщенной и свято верила в свою неотразимость. Менее успешным оказалось поданное по начальству письменное предложение реформировать порядок дежурств и впредь начинать суточную вахту под вечер, чтобы таким образом добиться наибольшей концентрации духовных сил к ночи, когда, как показывает практика, совершается больше всего преступлений. Нельзя отрицать, что в предложении этом была известная логика, и все–таки оно было воспринято, как очередная попытка Козлова подвести теоретическую базу под свою постоянную потребность во сне; так что рацпредложение даже не стали обсуждать. Таким образом, то, что прежде было его козырем, на новой должности, соответствующей только что полученной им майорской звездочке, обратилось против него же самого. Раньше это служило упрочению его славы. В ходе каждого допроса настает момент, когда воцаряется тяжелое молчание и все решается одним: у кого крепче нервы. Нередко напряжения не выдерживает работник милиции и очередным вопросом дает преступнику возможность вывернуться. Но Саша в этой области был непобедим. Он в упор смотрел на задержанного — а сам тем временем спал, как заяц, с открытыми глазами. Ходили даже слухи, что он засыпает, едва успев закрыть рот, однако это было уже преувеличением. Нашлись свидетели, готовые поклясться, что на церемонии получения новых погон виновник торжества задремал лишь в самом конце торжественной речи начальника управления и полез целоваться вовсе не оттого, что спросонья принял полковника за свою жену, но оттого, что был растроган до глубины души.