Наутро он не помнил, отослал ли он сообщение. И написал ли он его вообще. Фразы чётко отпечатались в его голове, но в папке «отправленное» он их не нашёл, равно как и в черновиках. Зато, взбивая подушку, он обнаружил под ней соболью лапку. Сам же наверняка и положил. Блейель удивился.

Глаза. Нос. Душа. Шаман.

Позже, днём, когда зазвонил телефон, он сразу же схватил трубку — подумал, что это фрау Майнингер, его банковский консультант, которую он просил перезвонить.

— Да, Блейель.

— Да, Блейель, — передразнила она его. — В чём дело, почему ты не перезваниваешь?

Он помедлил. Он действительно не сразу её узнал.

— В смысле, не перезваниваю? А-а, ты звонила на городской номер — но откуда бы я это узнал.

— Ну и где ты?

— В Сибири.

— Чего–чего?

— Я же тебе недавно всё рассказывал.

То ли помехи, то ли она и правда презрительно цокнула.

— Да–да, я помню. Командировка. Ты что, всё ещё там?

— О да.

— О да.

Разве она когда–нибудь передразнивала его раньше? Вроде никогда. Раньше ей это было не нужно.

— Видимо, у тебя наконец появилось хоть что–то, чем можно гордиться.

— Да, появилось.

Как ему хотелось ответить спокойно и веско! Но нельзя требовать от себя слишком многого, уже хорошо, что удавалось отвечать так кратко. А рассыпаться перед ней и не требовалось. Если хочет что–то узнать, пусть сама и спрашивает.

— И почему это я должна получать извещения, что ты не заплатил за свет?

— Ой.

— Ты, наверное, и этим гордишься?

— Нет, я забыл.

Удивительно — он так и не оформил отчисления в банке! Такой ответственный человек, как Блейель.

— Я забыл. Но скажи им, что это не к тебе.

— Вот спасибочки. Нет уж, я им вообще ничего говорить не стану, а ты сам возьмёшь и сделаешь.

— Я ничего не сделаю. Я в Сибири.

— Ты что, спятил?

— Ты что, спятила?

Получилось! Он её передразнил. От возмущения она чуть не лишилась дара речи.

— Матиас, мне надоело. Мне всё надоело. Я не хочу больше иметь с тобой никакого дела.

— А зачем тогда звонишь?

Нет, у него есть все причины быть собой довольным.

— Очень смешно. Я звоню, потому что ты пытаешься вынудить меня платить за твой свет.

— Нет. Для этого тебе не нужно звонить мне. Могла позвонить им и сказать, что ты там больше не живёшь, доказать это нетрудно, а что будет дальше — это тебя не касается.

— Но почему, почему, чёрт побери, ты до сих пор не переоформил договор в банке?

— И это тебя не касается.

Он услышал, как она поперхнулась.

— Меня от тебя просто тошнит! Почему ты вывёртываешься?

— Я не вывёртываюсь. Я забыл переоформить договор, потому что меня это больше не интересует.

— Ты что, действительно свихнулся?

— Нет, нет. Я скажу тебе, что со мной. Я наконец бросил гнёждышко. Навсегда.

— Ты болен.

— Ты всякий раз это говоришь. Но радуйся — ты бросила гнёждышко, и я теперь тоже. Всё кончено, и всё прекрасно.

— Всё кончено давным–давно. Только я до сих пор получаю твои счета.

— Да, извини. Я облажался. Но представь себе: во сне, когда я сплю, ты исполняешь порнографические танцы. — Он говорил всё быстрее. — Это просто ужасно, это отвратительно. Ты извиваешься, расставляешь ноги и вытягиваешь всякие предметы из влагалища. Ты! Ха–ха! Из влагалища. Прямо оттуда.

— Матиас…

Как будто она не могла понять. Дрожащий, срывающийся голос. Несомненно, она не могла понять. Он и сам себя не понимал, но продолжил:

— Ты как, нашла, наконец, того, кто тебе ребёнка заделает?

Она бросила трубку.

Он задыхался, словно бежал, спасая жизнь. Но нет, поправился он: я не сбежал. На этот раз нет. Я вступил в схватку. К всеобщему изумлению, разорвал цепи и сражался. Перешёл в нападение. Теперь путь свободен. Наконец–то! Путь свободен!

Юная парочка на набережной обернулась в его сторону, остановилась, и коротко стриженый мальчик что–то сказал девочке в чёрной джинсовой мини–юбке, с колечком в пупке, та расхихикалась. Блейель понял, что говорил вслух. Он закашлялся, ускорил шаг. Ему захотелось запеть «Песню Волчицы», она сейчас пришлась бы к месту.

Нрав мой свиреп, берегитесь,

Не подходите слишком близко.

Хотя свирепым он себя и не ощущал. Шагать бесстрашно и уверенно, как волчица, вот чего он хотел. Не быть марионеткой, идти своим путём, знать, куда, и безошибочно стремиться именно туда. А если кто захочет ему помешать — о да, вот те пускай остерегутся!

Громко петь он не стал. Гудел себе под нос, шагая по улице Кирова, а на Советском проспекте замолчал. Бояться больше нечего, нечего бояться, увещевал он сам себя. Но в нём разливалась не боязнь, а грусть. Он пытался сопротивляться, держаться за волчье чувство — оно только что было здесь, он достиг его, оно не могло же улетучиться!

Может, его мучила совесть из–за Ильки, гадостей, которые он ей наговорил? Нет, не это. Ильку он потерять не мог, он её давно потерял. И наконец–то, наконец–то он поговорил с ней так, что и сам не мог больше отрицать, что это конец. Может быть, теперь она оставит его в покое, он преодолел её, размозжил! Он мог быть собой доволен.

Но в одиночку ему недоставало сил, чтобы удержать в себе волчицу. Ему необходима помощь. «Ak torgu, it's so good to know you are there!», — написал он, — «I miss you a lot. How are you, what are you doing? I'm in kemerovo waiting for you. Love, m.»[69]

Он наклеил четыре пластыря, но ноги всё–таки болели. Однако он не мог ни ждать в незнакомом окружении, ни сидеть в дорогой розовой клетке. Афтобус и маршрутка оставались тайной за семью печатями, он пошёл пешком — направо, на Ноградскую, несмотря на боль, мимо театра, и без чего–то пять, когда показался дом на углу, куда он направлялся, прилетел ответ: «I'm on altai. Music festival. Kemerovo day 25. *k»[70]

*k, а не *АТ. Теперь она называла себя Катей. Хотела ли она, чтобы он тоже звал её Катей? Катя Сабанова. Он снова увидел её мать, как она произнесла её имя, за чаем в Чувашке. Серьёзным голосом, предостерегающе, требовательно, как глубокую истину, которую не следует забывать, родительскую истину. И, может быть, она хотела, чтобы он, Матиас, теперь тоже придерживался родительской истины. Возможно, это хороший, важный знак, что она обращалась к нему не от имени творческого псевдонима, как это, с другой стороны, ни жаль. Кать много, даже и в Штутгарте[71], Белый Шёлк — так звали её одну. С другой стороны, Белый Шёлк и Матиас — это тоже не сочетается. Тогда ему нужно другое имя, Серый Волк. Или Бурый Медведь–плясун. Или Идущий На Четырёх Мозолях.

Однако, как он ни обрадовался её быстрому ответу, настроение у него упало. Она в горах Алтая, на музыкальном фестивале. Раз, два в году она встречается с тувинцем. И теперь именно сейчас! Алтай, Алтай. Незабываемая панорама, не открывшаяся им в тот день с Кургана из–за тумана. Свободен ли путь?

— Ак Торгу или Катя, как поживает моя дочурка?

— Скучает по папе, певцу и конному атлету из дальних краёв.

— А что её мама?

— Ах, её мама познакомилась с чужестранцем. Со слабачком–немцем, которого взяли на аржан, а он там мочился на священные деревья — а ночью истоптал дом её родителей грязными резиновыми сапогами.

— Это правда?

— Выдумывать такое я бы не стала, о борец.

— Чёрт подери! Если всё действительно так скверно, то не вижу другого выхода, как увезти вас с дочерью в тувинские степи и там заботиться о вас.

Прекратить, прекратить, прекратить! Day 25, ещё одна неделя. И ведь она сразу ему ответила.

Окно с пёстрой креповой розеткой. Он взялся за ручку двери. Зачем он сюда припёрся? Только теперь, когда было слишком поздно, он понял, что и сам этого не знал. Он стоял на том же месте, что и тогда с грамотой и конфетами, только на этот раз с пустыми руками. Сначала он прятался за клиентами — женщиной с округлой спиной и строгим птичьим лицом и усатым мужчиной. Что ему здесь надо? Заказать что–нибудь? Например, нормальные ботинки? Он не хотел признаться себе, что на самом деле искал Артёма, раз в последнее время не встречал его на утренней прогулке.