— Хочешь воды? Или пива?

Артёмов питомец перевёл дух, с благодарностью отказался и подумал: сейчас наконец–то пощёлкаю. Фотоаппарат болтался в сумке. Несколько снимков он сделал вчера вечером, в разгар веселья, а утром — ещё две похмельные фотографии садовницы Лизхен с вороной. Но мысль прошла, а он и пальцем не пошевелил. Певица, произнося длинное предисловие к очередной песне, сама взяла бубен. Прежде чем потянуться к колотушке, она бережно провела рукой по коже цвета глины, покрытой схематичными рисунками. Две девушки играли на варганах, а третья, с яркими платками в обеих руках, подпрыгивала в воздух.

Ритм был небыстрым, скорее размеренным, но непреодолимым. Ак Торгу закрыла глаза, Блейелю показалось, что под теневой вуалью её лоб подрагивает, её губы беззвучно шевелились. Теперь все три танцовщицы подскакивали вверх, сначала в такт, потом всё необузданнее, как будто спорили, кто сильнее и моложе. Певица затянула тихий звук, постепенно он нарастал и не обрывался — должно быть, она владела особой техникой дыхания. Чёрная плеть, которую она, взяв бубен, положила на стул, вдруг соскользнула на пол. В тот же момент музыка стихла.

Из глотки Блейеля вырвался невольный звук. Чтобы как–то его оправдать, он кашлянул. И похолодел: певица исчезла со сцены.

Но он не успел испугаться по–настоящему — сзади раздалось громкое русскоязычное воркование. Появилась Галина Карпова, под руку с мужем, ведя Людовика. Она хотела, перевёл Артём, пойти с мальчиком в другую сторону, туда, где можно пострелять из лука; и как он полагает, можно ли показать крошке, которому только через месяц исполнится шесть, древние захоронения с настоящими скелетами, или у него от этого будут кошмары?

— Надо попросить её спеть на бис, — пробормотал Блейель.

Артём поглядел на сцену и нахмурил лоб. К трём танцовщицам присоединилась ещё дюжина, а за ними — целый хор в ослепительно ярких одеждах. Карповы отправились стрелять из лука.

— Пойдём, поищем её, попросишь автограф. Ей наверняка будет приятно.

— Я такого никогда не делал.

— Ну и что? Ты и кваса никогда раньше не пил.

— И не буду.

— Смотри, вон она! Твой шанс!

Он проворно пошёл сквозь толпу, наискосок, к соснам слева от сцены. Блейель безвольно поплелся следом.

Лесная почва ещё не просохла после вчерашнего дождя. Вместе с коренастым, облачённым в спортивный костюм мужчиной с угловатой стрижкой певица поставила между красноватыми стволами раскладной столик и достала из тряпичной сумки пакет с компакт–дисками. Артём что–то спросил, мужчина кивнул и что–то ответил, Артём повернулся к Блейелю:

— Его сестра с удовольствием ответит на наши вопросы.

Вблизи её платье не так сверкало, выглядело скорее светло–серым, с узором из бледных переливающихся овалов, с плиссированными складками на талии. Из–под плотного, обтянутого фиолетовым бархатом головного убора выглядывали волосы, чёрные и густые, с высветленными прядками. За левое ухо она заправила малюсенькую косичку. На лбу её выступили бисеринки пота. Она выглядела моложе и намного более земной, чем на сцене.

Она стояла перед ним. Волшебница, только что показавшая ему новый мир, стояла напротив него. Так далеко от дома. Так близко, что он мог прикоснуться к ней. Так близко, что он почувствовал дуновение воздуха, когда она кашлянула. Блейель невольно почувствовал облегчение от слов «моя сестра», вспомнил о Соне и подумал, что «ответить на вопросы» звучит так, словно они с Артёмом из полиции. То есть милиции. Сердце его бешено заколотилось. Но он не допустит, чтобы переводчик снова принялся его спасать.

— Скажи ей, что я ещё никогда… нет, скажи, что её концерт произвёл на меня глубокое впечатление.

— И что ты специально приехал из Германии, это я тоже скажу.

— Да? Ну, раз ты…

Но Артём уже заговорил. Она разложила диски в две стопки и смотрела на Блейеля неподвижными узкими глазами.

— Она говорит, что очень польщена.

— Ах. Она… пусть она знает, что я глубоко… что её музыка очень тронула меня…

Артём переводил, нервы Блейеля трепетали, но он держался.

— …хотя я ещё ни разу не слышал ничего подобного.

Лёгкая, почти робкая улыбка высветилась на её лице.

— Она рада, что шорская культура находит отклик в такой далёкой стране, как Германия.

— И я благодарю её от всего сердца. За это невероятное событие. И — и сердечно желаю ей всего самого доброго.

Он залился краской. Слегка поклонившись, он уже хотел идти. Артём тронул его за рукав.

— Диск–то купишь?

— Ах, точно. Конечно!

У дисков не было ни книжечки, ни обложки, самодельные болванки лежали в голых пластиковых коробочках.

— Я сказал ей, что без автографа ты не уйдёшь.

Блейель сильно подозревал, что переводчик выставил его назойливым дурачиной. Но во взгляде певицы он не увидел ни насмешки, ни нетерпения. Она попросила у брата фломастер и, улыбаясь, медленно, очень аккуратно подписала его диск. Когда она закончила, он пробормотал «большое спасиба» и протянул ей руку. Она опешила, но тут же заразительно расхохоталась и ответила на рукопожатие. Он заглянул ей в глаза и тихо–тихо, так, чтобы никто, кроме неё, не услышал, сказал по–немецки: «для меня это было огромное чудо».

И, хотя за ними уже роптала очередь, Артём ещё что–то с ней обсудил.

— Спросил её, что значит «Ак Торгу».

Они с Блейелем (у него дрожали колени) снова вышли на асфальт, в клубы шашлычного дыма. Хор на сцене затянул ликующий припев, публика подпевала. Над площадкой возбуждённо носилась стайка воробьев.

— Ну и?

— Белый Шёлк.

— Белый Шёлк. Вот как. Надо же. То есть, звучит совершенно по–другому.

— Матвей Карлович, у тебя немного нездоровый вид. Чего бы тебе сейчас…

— Может, всё–таки живого пива? — перебил его Блейель и бросил последний взгляд на рой людей под деревьями. Он не хотел выглядеть нездоровым. Он не хотел говорить о том, что только что ощутил. Он вообще не хотел ни о чём говорить, да и пива ему на самом деле вовсе не хотелось. Он хотел отдаться восхитительному чувству, переполнявшему его.

Неужели правда? Он не знал. Он вообще ничего больше не знал. Только то, что с ним произошло нечто небывалое. Он не просто восхищался певицей, как свежеиспечённый поклонник её творчества. Нет, то, что он испытывал теперь, шло намного дальше подобного преклонения. Не оставалось никаких сомнений: Матиас Блейель по уши влюбился.

А как же Илька?

Да, Илька.

С Илькой всё было совершенно по–другому.

Уроженка севера Германии, умница, которая ему столько всего показала и открыла. Он ей восхищался и, конечно, считал её недоступной (и как это её теперь занесло в Мюнхен)[13]; а потом не мог поверить своему счастью. Они познакомились на званом ужине, он, Блейель, всего лишь робкий, нудный тип из Бадской Сибири, в ту пору намного более робкий и нудный, чем теперь — рот он открывал только на работе, по работе. И всё–таки они сразу разговорились. И так вышло — то немногое, что он произнёс, попало точно в цель. И он знал, что когда все стало серьёзно, её друзья недоумевали: ну что она в нём нашла? И даже знал, что она на это отвечала: «в нём есть что–то волшебное». Волшебное, это в нём–то. Он вспомнил, как во время второго отпуска на Балтийском море делал ей предложение — сгорая от стыда, что–то мямлил. Можно даже сказать, ей пришлось суфлировать. И всё же, Илька, при всём восхищении и благодарности, при всей любви, тоске и отчаянии — с Илькой было совершенно не то, что теперь; даже тогда, когда ни о каком тупике не шло и речи. Не было такого внезапного, всеобъемлющего потрясения. Не было такой слепой уверенности, не нуждающейся в доводах рассудка. Не было этой музыки. Блейель осторожно пригубил пиво и сразу захмелел.

В гостинице женщина–портье помахала проштампованным листком. Его регистрация. У гостя слипались глаза, но Артём был в великолепном расположении духа.