— План Путина — победа России, — тихо пояснил Артём, взяв себя в руки. — Фраза, которую мы немножко чересчур часто слышим в последнее время.

— А-а. — Блейель был рад, что более пространного комментария не требуется, и сунул в рот последний кусочек пирожка. Жуя и глотая, он собрался с силами и сосредоточился, — фкусна. Атлична.

Наталья и Люба зааплодировали, Галина Карпова заулыбалась: «Спасиииба!» — и схватила гостя за руки, а Артём похвалил:

— Великолепное произношение. И невероятное дипломатическое чутьё. Моё почтение, Матвей Карлович!

Герр Карпов принёс бутылку водки и, не останавливаясь, налил семь стопок. Блейель не успел отказаться и покорился судьбе. Чокнувшись, Наталья извиняющимся тоном что–то произнесла и, обратившись к Блейелю, отважно сказала по–немецки:

— Мне пора домой? К детям? Дочка–малышка? Больна?

Снова она одарила гостя сияющей белоснежной улыбкой.

— Один вопрос? У вас есть? В Германии? Семья?

Блейель опустил взгляд, и не только для того, чтобы не смотреть на декольте.

— Нет. У меня нет детей. Я, к сожалению… я развёлся.

— Ах! Как плохо? Как плохо от женщины!

— Да нет же. Женщина права. То есть, всё это грустно, да. Очень, очень грустно. Но женщина не плохая. — От досады на своё заикание он осушил стопку одним глотком.

— Бедный Матвей Блейель, — подытожила Наталья и ушла, к ней присоединилась и Люба.

— Но остальные ведь останутся, — раскинув руки, произнесла фрау Карпова, — я на одну минуточку, посмотрю, как там малыш.

В стакане Блейеля снова, посверкивая, переливалась влага. Он откинулся назад, вздрогнул, прикоснувшись затылком к стене под расшитым цветами абажуром, и подумал: вот и неофициальная часть. Он сидел за этим столом, смотрел в эти новые, но уже знакомые лица, вслушивался во всё ещё непривычные созвучия, о смысле которых Артём, нависая сбоку, беспрестанно его информировал, и его не мучили ни сны, ни тяжёлые мысли. В голове шумело, но сейчас это не мешало. Усталость держалась в стороне, как надёжный знакомый, который зайдёт за ним позже.

Снова пошла речь о бане. Именно в такой дождливый день баня — благодеяние, в этом туземцы были единодушны. И ах, лето снова прошло. Такова сибирская реальность; и как только жить в таком неприветливом месте? За сетованиями последовал смех, вот и повод чокнуться. Но Блейель забеспокоился. В этом окружении он чувствовал себя довольно–таки уютно, но перспектива пойти в парилку с людьми, с которыми он познакомился только что, его напугала. Он и в сауну никогда не ходил. Он поглядел на Артёма, но тот, теребя бородёнку, уставился в тёмное окно. Герр Карпов поднялся, чтобы растопить печь и заодно принести из машины свежие берёзовые веники, которые он нарочно купил утром.

На следующий день, к своему огромному облегчению, Блейель не мог сказать, почему банная церемония так и не состоялась. Вероятно, под воздействием водки все просто остались сидеть за столом, чокаясь дальше, и печь топилась напрасно. Артём и Соня поднялись по лестнице, их положили в комнатке по соседству с Людовиком. Блейелю досталась комната для гостей. Уже четыре дня продержался, подумал он, засыпая, и тут же застыдился.

Он проснулся с тяжёлым черепом и полным пузырём — настолько полным, что боялся не добежать. Он едва сообразил, где находится, и торопливо натянул брюки, ведь пижамы у него с собой не было. Когда он на ощупь двинулся через затемнённую гостиную в туалет, за его спиной раздался топот. Он замер. В следующую секунду вспыхнул свет и кто–то завопил пронзительным голосом. Ребёнок с автоматом Калашникова спрыгнул с лестницы и снова что–то крикнул, Блейель только бессильно пожал плечами. Надежда, что Артём, разбуженный шумом, появится, не сбылась. Людовик всё кричал–надрывался, всё громче и требовательнее. У Блейеля затрещала голова, да и не только голова, он сжал ноги и скрючился. Чувствуя себя на краю катастрофы, он вскричал: «Газпром!»

Дитя спустило курок. Блейель зажал уши, но раздался только негромкий вой. На его брюках растеклось пятно. Людовик, торжествующе хохоча, побежал по лестнице наверх. Его оружие оказалось водяным пистолетом.

Вернувшись в свою комнату, Блейель сидел у открытого окна, сушил штаны и боролся с головной болью. Мигая и прищуриваясь, он выглянул наружу — мягкое, солнечное утро. На округлом крае садовницы Лизхен неподвижно сидела ворона. Над БМВ плясали мелкие птахи, может быть, снегири. Восемь часов, в Штутгарте сейчас кромешный мрак. Блейель не понимал, почему ему не спится. Но снова лечь — об этом не могло быть и речи, в голове, опасно подбираясь к желудку, принимались долбить молоты. Он подождёт у окна, пока не встанут остальные. А пока будет сидеть, смотреть на сверкающую росу, отцветающие клумбы и салат на соседском участке, и пытаться совершенно опустошить голову. Иначе боль не пройдёт. Пустая голова — что ещё оставалось выпавшему из мира Матиасу Блейелю. Хорошо ещё, что после водки не остаётся привкуса во рту. Позже, как он помнил, была запланирована поездка к скале с доисторическими рисунками, где справлялся летний праздник.

Томская Писаница. Огороженный участок прозрачного соснового бора на берегу реки, в четверти часа пути от деревни Подъяково. Из чёрной воды поднимались гладкие скалы, на которых оставили следы сначала сибирские аборигены, а позже — русские подростки.

— Как жаль, — вздохнул несколько восстановленный Блейель, но Артём, ухмыльнувшись, возразил, что, возможно, если посмотреть беспристрастно, то разница между старыми и новыми рисунками не так уж и велика. И указал на человечков, процарапанных линиями, с непропорционально огромными торчащими пенисами, нарисованных именно аборигенами.

— Не знаю, кто были эти свободные художники, шорцы или нет, но сегодня именно шорцы справляют свой праздник. Если честно, обычно мы не очень разбираемся в наших народностях. Сейчас сам всё увидишь.

Блейель такого не помнил, но, очевидно, вчера все перешли на «ты». Относилось ли это и к Галине Карповой с мужем? Вероятно. После утренней сцены, когда Артём живописал ей несчастье с водяным пистолетом и фрау Карпова принялась сушить его брюки своим феном, пока Блейель, завернувшись в одеяло, сидел за столом и завтракал, обращаться на «вы» было бы несерьёзно.

Вслед за Артёмом он поднялся по деревянной лестнице на опушку, вздохнул полной грудью — народу здесь было не так много, и обнаружил под деревьями груды камней, тотемные столбы и деревянные скульптуры, обёрнутые тряпками.

— Духи, — пояснил Артём.

Блейель подошёл к семерым с заострёнными головами и угловатыми, слегка перекошенными лицами, стоящими у кривой изгороди в траве. Они производили впечатление скромных духов, не зазнаек — вырезанные из грубых досок, укутанные в лохмотья. Зато на роскошном фоне реки.

— К примеру, этих семерых когда–то увидела во сне женщина коренной народности, вместе с заданием найти для них подходящее место. Так написано на табличке.

— Значит, эти… — слова никак не хотели срываться с губ, — коренные народности всё ещё верят в духов?

— Ну да. Духи, колдовство, шаманы, всё это здесь ещё есть. В оградке, под официальным контролем. В отличие от нашей знаменитой православной церкви, которая повсюду лезет без спросу.

Блейель ничего не ответил. Он не особенно интересовался религией, но и не отрицал её. И он не знал, как относиться к тому, что комментарии Артёма становились всё неформальнее.

— Кстати, о духах, — переводчик снова подошёл к лестнице, прищурил глаза от солнца и обеими руками подобрал волосы назад, как будто хотел собрать их в хвост, — пойдём–ка к сцене, Матвей. Сейчас начнется то, что может тебя заинтересовать. Остальные, наверное, уже там.

Толчея разъединила их с Соней и Карповыми, когда они шли к скале. Блейель сомневался, что ему понравится концерт — чем дольше он находился в лесу, тем сильнее его донимала мошка. Почти невидимые, но быстрые, как стрелы, твари, и когда он останавливался, становилось совсем худо. Перед выездом он смазал лицо, шею и руки специальным кремом из аптечки Галины Карповой, но безрезультатно.