И ни корицы и фимиама, ни мирра, ни ладана, ни елея, ни муки и пшеницы, ни скота, ни овец, ни коней, ни колесниц, ни тела, ни души человеческих.

А ни плодов, угодных душе твоей, не стало у тебя, и всё тучное и блистательное покинуло тебя. И уже никогда тебе не обрести их.

Торговцы всем этим, обогатившиеся благодаря блуднице, будут стоять в отдалении, страшась её мук, плача и рыдая, говоря: «Горе, горе тебе, великий город, одетый в виссон и порфиру, и багрянец, украшенный золотом и драгоценными каменьями и жемчугом. В один час погибло такое богатство!»

И все кормчие, и все, кто плавает на кораблях и все моряки, и все, кто живёт морем, держась в отдалении, кричали, глядя на дым от огня, в котором сгорала она: «Какой был город!» И посыпали голову пеплом, и вопили в слезах: «Горе, горе тебе, город великий, драгоценностями коего обогатились все, имеющие корабли. Ибо опустел ты в один час!»

Веселись же небо, ликуйте апостолы, пророки и вся святые. Ибо свершился суд Божий!

И поднял могучий Ангел камень размером с комету и бросил его в море, говоря: «Так будет повержен Вавилон. И не будет его никогда. Никогда больше не будут слышны тут звуки арфы и других инструментов, голоса свирели и прочих труб. Никогда тут не будет художника и какого–нибудь искусства и ремесла. Не раздастся шум жерновов. Никогда не озарит его свет лампы, не прольются голоса женихов и невест.

Торговцы твои были вельможи мира сего. Все народы были обмануты гипнозом твоим.

Блудница ты! И повинна в крови пророков, святых и всех тех, кто убит на земле».

Мы все движемся по одной дороге, по дороге в Рай. Правда, многие из нас опрокидываются на обочину, так и не добравшись до места.

Больше всего знает и ценит женщину, разбирается в ней лишь тот, кому более других не везёт на любовном фронте.

Самые живучие — это замухрышки. Хагенбрудер.

Я часто замечаю то, чего не замечают другие. Хакхан.

Губами делал звуки, как сверчок. Гений.

Это верблюда можно поставить на колени. Женщина, если не захочет, никогда не станет. Мужчина, кстати сказать, тоже. Вот и приходится время от времени доказывать, что ты не верблюд. Автор.

Когда я вижу Рэн, у меня вся кровь устремляется в одну часть организма. Яков — Лев.

Телефонный разговор:

— Я не люблю тебя, автор.

— Чем же я неприятен, вам или тебе?

— Мы ровесники. Можно на «ты». Причина в том, что ты писатель, а я никто.

— Нашёл чему завидовать!

— Тебя все знают. У тебя гарем баб.

— Всё не так.

— Ври больше.

— Если бы ты знал.

— Будешь плакать, что денег мало. У меня их вообще нет.

— Тебе всё равно не понять.

— Ну, конечно, я плебей.

Знал бы он, что это такое — моя работа. Это как шизофрения. Я завишу от неё постоянно, бесправно.

— Этот вредитель погубил десять гектаров лучшей в Цикадии земли.

— Как так?

— Шиповником засеял.

— Зачем ему столько шиповника? Ведь этой дряни лесу полно.

— Из вредности и мстительности он так сделал.

— Как его звать?

— Параскева.

Муста били несколько человек. Он, конечно, заслуживал суда, но не такого. А случилось все так. Максимильянц узнал его на улице. И показал своим приятелям. Максимильянц, конечно, не предполагал, что всё так обернётся. Он только пожаловался своим собутыльникам. Вот, мол, этот, который держал нас в рабстве. И всё. И приятели его вроде бы не обратили внимания на эту информацию. А когда напились, кто–то вдруг заявил: «Мы не рабы, рабы не мы!» И вся гопкомпания, не сговариваясь, отправилась вслед за Мустом. Настигли его у самой калитки и принялись избивать. Вступиться было кому. Сразу подъехали несколько машин с аборигенами. Но и к членам самосуда сразу же прибыло подкрепление. Пока те и другие выясняли отношения, Муст лежал с отбитыми печёнками. Когда его привезли в травмопункт, дежурный врач сказал Вовсу: твой брат не жилец!

— Всё было бы ничего, если бы только не скулёж этот щенячий.

Вовс обнял брата, лежащего навзничь без подушки.

— Когда нас выселяли, я прихватил с собой щенка. И он всю дорогу плакал от холода (в вагоне были щели) и от голода — жрать было нечего. А однажды, когда я проснулся среди ночи, было тихо. Поезд стоял, мы приехали. Почти приехали. Я обрадовался впервые за все дни пути, что не услышал щенка. Пахло супом, — Муст всхлипнул. — Никогда не забуду это запах. Я поел, но не всё, оставил щенку. Но так и не нашёл его. А когда мама сказала, что он, как только поезд остановился и вагон открыли, сбежал, я снова обрадовался, что на воле моя подросшая в дороге собачонка не пропадёт.

А потом, много позже, когда я уже был большой мальчик, мне сказали, что мы — дети из этого вагона — не померли с голоду благодаря этому щенку. Нам сварили из него суп.

— Ты только не вздыхай так! — вскричал Вовс. И, обернувшись, стал объяснять вошедшим белым халатам: — Он так вздохнул, как будто умер. Слышишь, Муст! Не–на–до!!! Не надо так!

Время как птица, но мы не летаем.

— Боже мой. Что я вижу! — Он зажмурился и, выдыхая в последний раз, едва слышно прошептал: — Всем вам и не снилось то, что предо мною только что предстало.

Вовс попытался поднять Муста на кушетку, с которой тот сполз. Но тело его тщедушного, низкорослого брата оказалось неподъёмным. Оно казалось пустым. Его нельзя было ухватить. Оно как бы вытекало из рук Вовса. И ещё он чувствовал, как тело Муста, словно губка воду, всасывает в себя его, Вовса, силы.

«Неужели помирает? — пронеслось в сознании Вовса. — Неужели это конец?»

Вовса обдало прощальным ароматом души, покидавшей тело.

Мяк–мык–мук-мок–мек–мак–маг–миг–мог-мяг.

Место, куда попал Муст, было слегка туманно. Так бывает ранним летним утром на лугу. Место было пространно. Тихо. Пустынно. Под небом, напоминающим прозрачный, влажный пузырь, он узнавал силуэты и очертания своей родины: горы, лес, поле и морской залив…

Всё это Мусту как–то сразу стало приятно. Однако к аромату, близкому его душе, — он ощутил это тот же час — примешивался некий беспокойный привкус.

ПОЛУЧАЙ, ЧЕГО ХОТЕЛ! — услышал он голос, который, словно в стереотеатре, шёл со всех сторон.

НИЧЕГО НЕ ПОДЕЛАЕШЬ, ДРУГИЕ СЮДА НЕ РВУТСЯ.

— Вот, значит, как! — устало ответил Муст. И заплакал. — Хочу, — бормотал он, отдыхая от рыданий. И ждал ответа.

Но ответа не было.

Ревность о доме твоём одолевает меня. Гений.

Мур Семиверстов:

Живу я плохо. Мало двигаюсь. Отчего хандра и тоска. И так будет со мной, пока не умру или не рассчитаюсь с ними.

Никогда не думал, что семья может иметь для меня такое значение!

Он спускался с холма. А навстречу ему поднимались ясные облака.

Сначала просто женщина с телом, полным наслаждения. Потом вдруг в ней появляется нечто иное. И это то, чем она становится для тебя воистину бесценной. В ней — то, что в тебе живёт вечно, а из неё рождается.

Максимильянц — Колировке:

— Я хотел бы сыграть с тобой в теннис.

— Во что, во что?

— Так у нас называется любовь.

— А мы в такие игры не играем. Мы в них живём до смерти.

— Ну что, ты избегаешь меня?

— Не избегаю. Просто очень занята.