— Вот зараза! — воскликнул Семивёрстов. — Выпорю! Ремня дам!

— Взрослая она у тебя. А потом — за что? Нету за что так воспитывать!

— Замолкни! Песталоцци! — дёрнулся Семивёрстов. — Знаю, каковы плоды твоего воспитания.

— А за что тогда ты так приветствовал мою Настю, если я её плохо воспитал?!

— Ладно! Извини! Не совсем я тут прав! Но ведь дочка…

— Хорошая у тебя дочка! Чего ты? И он — парень скромный. У меня ночевал тогда все две ночи.

— И ты веришь косоглазым, старый?! Они же все рабовладельцы. Для них белая женщина — только товар.

— Что ты, что ты! — возразил Терентий. — Он парень хороший. Я знаю таких.

— Эй, ты, фрукт! — окликнул Вовса Семивёрстов. — А лодку что, я за тебя на место должен вытаскивать?

— Ничего, не лопнешь! — ответил парень, однако на калитке задержался.

— Ну что, видишь, как отвечает. Если бы он любил Ва, разве бы посмел так со мной разговаривать!

— Он слышал, как ты про рабовладельцев выражался, и обиделся.

— Если бы хотел породниться, проглотил бы обиду, — и заорал Вовсу: — Пока лодку не поставишь на место, не смей и шагу ступить!

— О, боже! — пробормотал Вовс. — Ну что тут делать!

Губы его побелели. Он оставался ещё в калитке, когда Семивёрстов сорвался, перешагнул заборчик и навис над ним, как обвал.

— Папка! — выскочила из домика Ва. — Стой! Ну, как тебе не стыдно!

— А ты поганка, — оглянулся на крик Семивёрстов, — и ты против отца?!

— Я не против отца, а против того, что ты делаешь.

— Не скандальте, Валя, — подскочил Терентий, — Он психует. В нём ревность взыграла.

— Он за твою мораль, Ва, переживает, — вставил Вовс.

— Ах, ты зас… косоглазый! — прошептал Семивёрстов. И, уже не борясь с собой, ударил наотмашь.

Раздался вопль. Это закричала Ва.

Вовс сбросил рюкзачок. И, согнувшись, пошел к воде. Присел на корточки, стал умываться.

— Извинись! — вопила сквозь слёзы Ва.

Напоминала она Семивёрстову мать–покойницу, когда она ругалась с пьяным отцом, который имел привычку распускать руки.

Семивёрстову стало плохо. Он сел, где стоял. Ва снова вскричала, кинулась в хату. Терентий тоже сбегал к себе во времянку. Притащил капли. Натрясли Семивёрстову. Он выпил. Подошёл Вовс. Попросил. И ему накапали. Выпил. Вернулся к воде. Теперь уже к лодке и стал её вытаскивать на катки.

— Скажи ему, пускай оставит, — прохрипел Семивёрстов.

— Нехай! Не надо трогать! — крикнул Терентий.

Вовс оглянулся, подождал чего–то. Достал из лодки ведро с рыбой. Принёс, поставил у калитки. Семивёрстов заглянул в него. Полно бакабашей, монахов, песчаных.

— Ну что, могу быть свободным? — спросил Вовс насморочно.

— Подожди! — тускло проговорил Семивёрстов. — Извини. Погорячился я… — невнятно с хрипотцой, не поднимая глаз.

— Никто никому, ничего не должен, — ответил парень и, не оглядываясь, пошёл прочь.

— Ты пустил ему кровя. Другой бы на его месте стал бы мстить. Но Вовс не из таковских, — сокрушённо бубнил Терентий, глядя уходящему вслед. — Ну что за день такой! Жарко, скучно и ни одной красивой женщины.

Есть края, где люди и природа красивы. Они веселы и сверкают — земля и лица. А тут живёшь в бедности. Прожил, можно сказать, лучшие годы, словно продешевил на базаре судеб. Неопытный покупатель — схватил первопопавшийся товар, не прицениваясь, не осмотревшись: может и что–то получше есть. Прожил в тоске, словно на обочине остался…

— Что я тут делаю? Тебе и в самом деле интересно знать? Что ж, малышка, знай: я прохожу сюда навестить свою молодость. Да! Такое бывает и вполне возможно, если у тебя хорошая память и тебе есть что вспомнить.

Рифмы впрок

Натура,

Натуля.

Афорист.

Аферист.

Инфляция.

Инфлюэнца.

Анастасия.

Анестезия.

Калеки.

Коллеги.

— Я тоже хотела уехать, раз ты так! — говорила вечером целый день молчавшая Ва.

Она почистила и нажарила рыбы. Остальную посолила. И теперь сидела — юбка колоколом — на пороге.

— Бросила бы отца? И не побоялась бы, что он с сердечным приступом, — отбивался Семивёрстов вяло. — Ради кого?

— Ты ведь не расист? — спросила она вдруг.

— Я не расист, но и ты ему не нужна.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что я знаю. Его наверняка давно уже с какой–нибудь единоверкой обручили. Никогда он не женится на нашей.

— Ну что ты сразу о женитьбе?

— А как же иначе? Ты ведь взрослая. И ещё. Вот ты меня осуждаешь, а ты можешь себе представить, что его отец так, как я, находит его у себя дома с тобой. Ты можешь себе представить, что было бы?

— Про них говорят, что они гостеприимные.

— Я не отрицаю. Но не в таких ситуациях. А представь себе такую картину: аборигенка привозит к себе домой парня. Да ещё иноверца, да ещё тайком. Такую никто из них в жены не возьмёт.

— Вовс против предрассудков.

— Он — может быть. Но не его родня.

— Но ведь и мы — не они. Не следовало бы его выгонять.

— Ты права. Так нельзя делать. Но это с одной стороны. А с другой — надо было. Надо было дать ему понять, что ты из строгой семьи. Потому что они нас в первую очередь за наше отношение к жизни презирают. Они считают нас растленным народом, потому что мы не блюдём традиций семьи, рода, не почитаем старших.

— Но мне ведь с ним учиться. Как я ему в глаза посмотрю?

— Очень просто. Увидишь, он тебя только уважать больше будет. Так что смотри на него сверху вниз, не мигая.

— Это почему же так смотреть мне?

— А потому что он ростом не вышел.

— Разве?! — изумилась Ва.

— А ты что, даже этого не заметила? Он ведь на целую голову ниже тебя.

— Нет!

— Вот видишь, какая ты у меня ещё слепая, как недельный кутёнок.

Ва шла над морем. Силуэт, освещённый поверхностью огромной воды, сначала прорисовывался довольно чётко. Но вот зеркало моря, стоявшего в штиле, взволновал ветер. Освещение изменилось, и верхняя часть силуэта пропала, растворилась в ночи. И только длинная туго схваченная пояском юбка, словно узкий белый луч, светит с неба на обрыв.

Они стояли на обрыве. А между ними пылало заходящее солнце. Терентий сказал, глядя на горизонт:

— Завтра будет большой ветер.

— Посмотрел я на него. И сразу у меня всё поплыло перед глазами. От гнева. Почему он рядом с ней? С моим ребёнком? Он — чужак, ничтожество?! Эта маечка, линялые джинсы, эти натужно надутые бицепсы, крашенные марганцовкой. Эта вежливая улыбочка. И узкая до неприличия задница. Всё меня так достало… Я даже испугался, что от всего этого у меня голова лопнет.

Две чёрные большие птицы летели в закат, прижимаясь к тёмной воде залива. И картина эта ввергла Семивёрстова в тоску, неведомой до сих пор силы.

По обе стороны зари — для них рассвет, для нас закат. Незатухающая радуга рассвета. Незатухающая радуга заката. Оранжевая волна, обегающая земной шар за двадцать четыре часа.

Вдали две чёрные сферы ночные — небо и море — кто–то сшивал толстыми жгутами молний.

Наброски автора:

Арабскую вязь ослепительными иероглифами ткала ночная гроза.

Иероглифы грозы (так, по крайней мере, короче).

Наутро заштормило. К берегу ринулись несметные полчища полосатых лошадей. Белобрысые зебры тесной табунотолпой шли, шли и шли. Но, не доходя до земли, куда–то исчезали, быть может, становились невидимками. Незримыми, бестелесными они безболезненно, словно свежий воздух моря, входили в нас. Но почему безболезненно? Голова покруживается, на губах соль, иногда холодно, особенно если штормит зимой.