выглядели все ярче, и свет на другой стороне подтвердил его подозрения: где-то

посреди ночи Дом закрыл занавески и забрал его телефон.

Он отодвинул занавески и выглянул на морозную улицу. В доме он был

достаточно высоко, чтобы видеть пространство за оплетенным виноградной

лозой забором, достаточно высоко, чтобы отметить, что дороги были пустыми,

почти все его соседи давно ушли на работу, несколько отставших еще плелись

вдали по тротуарам в школу.

Было почти восемь утра. Гэвин опоздал. А он никогда не опаздывал.

– Почему меня никто не разбудил? – воскликнул он.

Он оттолкнулся от стены и подошел к большому шкафу, ругаясь в темноте, когда свет не зажегся.

– Свет! – крикнул он. Лампа над головой ожила, и он начал копаться среди

одежды, вытащив из одного ящика джинсы, а из другого толстовку с

капюшоном. Взяв футболку и боксеры, пошел в ванную.

Душ не включился. Гэвин поворачивал вентили один за другим, бросил

вещи на пол и попробовал снова.

– Что за… – начал он, отступив на шаг, после чего снова попробовав

повернуть вентили, глядя, как они легко вращаются, но кран по-прежнему

остался сухим. Он не помнил случая, чтобы душ в Доме не работал. Могла

расшататься ножка стола, скрипеть оконная рама, но на следующий день все

было уже исправлено, и Гэвин никогда об этом не задумывался.

Он проверил Раковину и растерялся, когда из крана потекла вода, чистая и

холодная. Унитаз тоже отлично работал.

Что за чертовщина? Он был слишком уставшим, когда вчера добрался

домой. После того, что сделал с Дэлайлой – наконец коснулся ее – он хотел как-

нибудь спросить Дом, что случилось с Дэлайлой в ванной на самом деле. Но

Дом был странным в тот миг, когда он вошел в дверь. Камин ожил, жарко

пылая. Несколько раз включился и выключился Телевизор, а канделябр на

Столе в Столовой бешено крутился, молча требуя признаться, где был Гэвин.

Значит, Дэлайла все-таки была права: Дом пробирался за ним невидимым, проникая в его вещи.

– Я лишь убедился, что с ней все в порядке, – сказал громко он. – Ты ранил

ее. Ты сам-то это понимаешь?

Тишина.

Огонь потускнел, канделябр замер.

– Иногда мне хочется побыть с ней наедине, – тихо продолжил он. – Не

чтобы предать тебя, а просто чтобы побыть с ней.

Вчера он медленно поднялся по ступенькам, чувствуя, как стены коридора

склонились внутрь, безмолвно прося извинить. Над головой вспыхнул свет, угадывая его путь по коридору в спальню, обратно в коридор и в ванную.

Вечером даже пианино играло, пока он засыпал, и он не мог вспомнить, когда

такое было в последний раз.

В конце концов, он так устал, что в тот момент не обратил внимания на

предательское чувство, когда Одеяло нежно обхватило его, а Спальня, казалось, принялась искать подходящую температуру, что помогла бы ему успокоиться.

Дом пытался искупить вину, но, как бы трудно ни было это признавать, Гэвин знал: это невозможно. После случившегося с Дэлайлой он не был уверен, что останется тут надолго. Он уснул с комом страха в животе, и в каждом ударе

сердца отдавалась мысль: «Как только окончу школу, нужно будет уехать».

Наконец переодевшись, но не помывшись из-за Дома, он вышел в коридор

и спустился по лестнице, ненадолго остановившись в фойе. Гэвин знал – знал –

что снимал обувь, когда пришел вчера домой. Он всегда так делал. Обычно там

стояли три пары: на каждый день, для спортзала и темные для работы. Теперь

там не было ни одной.

Это не могло быть очередным совпадением, и раздражение начало уверенно

взбираться по его спине и гудеть в венах. Он прогнал его, напоминая себе, что

нужно держать себя в руках, дышать… Он не мог утверждать, что обувь именно

пропала. Может, она стояла на крыльце, подумалось ему. Порой он просыпался

и видел, как ботинки сияют в свете утреннего солнца, начищенные с прошлого

вечера. И в такие дни его обувь или рюкзак, или что-то еще, что он оставил

лежать неподалеку, оказывалось снаружи и ждало его.

Гэвин не знал точно, почему задерживает дыхание, когда пересекает

короткое расстояние до двери, но так было. Носки скользили по полированному

деревянному полу.

Ручки не было.

Не было даже места, где она когда-то была прикручена – только гладкое

полированное дерево. Он отступил на шаг, словно обжегся, закрыл глаза и

сосчитал до десяти, после чего открыл их снова. Это не было случайностью.

Дом извинялся прошлым вечером. Сегодня же он наказывал.

С кухни повеяло запахом завтрака. Желудок заурчал. Как он может есть?

Дом ожидал, что он будет послушным мальчиком сидеть и набивать рот? Не

замечать, что он заперт? И что его наказывают без причины?

Гэвин взял себя в руки, расправил плечи и, развернувшись, направился на

кухне. Он не обратил внимания на подносы с беконом и блинчиками – еды

хватило бы на целую семью – и с колотящимся сердцем остановился у задней

двери. Пальцы коснулись гладкого дерева – никаких следов от дыр или тени, где

была ручка. Дальше он попробовал окно – не было засова. Одно за другим, пока

он не принялся бегать из одной комнаты в другую. Он подумывал было разбить

стекло, но инстинкт ему не позволял. Тот же инстинкт, что мешал ему громко

бегать по ступенькам или хулиганить внутри.

Ведь так он мог причинить вред Дому.

Гэвин прижался к стене и сполз на пол.

Остаток дня он провел в своей комнате, а затем и весь следующий. Это, наверное, повеселило Дом, все еще излишне опекающего его, но он не

разговаривающего с ними и никак не взаимодействующего с ним без особой

необходимости. Гэвин не спустился на ужин, доев вместо этого пакетик чипсов, найденный в кармане одной куртки, а потом рисовал, пока не уснул,

растянувшись на Кровати ногами к изголовью.

На следующее утро все было по-прежнему: все еще не было выхода

наружу, телефона или обуви, но он проголодался. Всю дорогу на кухню он

проклинал собственный желудок, радуясь сильнее, чем хотел бы признавать, увидев любимый завтрак, ожидавший его на столе. Он поел в тишине, не

поддаваясь на попытки Дома разговорить его или развеселить. Но к концу дня

Гэвин настолько устал сидеть взаперти и настолько хотел увидеть Дэлайлу, что

сказал только одну вещь, которую, как он знал, хотел услышать Дом:

– Я не пойду разговаривать с Давалом. И не буду спрашивать о маме.

С улицы раздался громкий металлический хлопок. Гэвин сорвался с места, пробежал по кухне в коридор, проехавшись на носках и замерев от увиденного.

Дверная ручка вернулась.

Он шагнул вперед. Оглянувшись, сделал еще шаг. Закрыв глаза, он вытянул

руку, кончиками пальцев погладил гладкий металл. Он не чувствовал разницы, ручка была холодной под его кожей, даже гладкой. Схватился за ручку и

повернул ее… Дверь открылась.

***

– Не хочу, чтобы ты вообще туда возвращался, – сказала на следующий

день Дэлайла, стоя перед своим шкафчиком. Это, кстати, было единственное, что она ему сказала тем утром, после того как почти прыгнула в его руки, толкнув его к стене со всей силой своего маленького тела. Он оставил руки на

ее бедрах дольше, чем стоило бы в многолюдном коридоре, пальцами дразняще

поглаживая гладкую кожу в местечке, где ее юбка соприкасалась с рубашкой.

Она выпрямилась, отступила на шаг и пригладила одежду и волосы, после чего

развернулась и набрала нужную комбинацию цифр на шкафчике.

Но от Гэвина не укрылся остававшийся на ее щеках румянец, когда она

сунула в его руки охапку чистой одежды, и как прикусила губу, когда

отвернулась и пошла прочь. Ему нравилось, что он мог так на нее влиять. Кто-

то другой мог подумать, что Дэлайла смущалась их публичной демонстрации