— А чего не веселиться! Погодка — во! Весна скоро. — Павел хитро и злорадно щурил глаза, сплевывая в сторону, в снег. — С навозом покончим, пахать пойдем. Нам что! Мы и с вилами, мы и с плугом, с косой–жнейкой не пропадем. Плох–плох Пашка Дремов, а, извиняюсь, показатели какие? Что ни день — двести сорок, двести пятьдесят процентов. Отнимешь это у меня? Ну?!

— Не собираюсь отнимать. Хорошо работаете.

— То–то и оно!

Павел чувствовал себя победителем, на Лаврентьева смотрел, как на побежденного, сверху вниз, и подчеркнуто сожалеючи.

— Вот гвоздь! Выходит, я прав, — говорил он, похлестывая снег кнутом. — По специальности каждый должен работать. Ты, к примеру, агроном — полями, значит, занимайся, в животноводство не лезь, зоотехниково это дело… Зоотехник у нас на участке — старичок знающий. Не от себя Елизавета действует, по его инструкции. Понял?

— Понял. И еще понял, товарищ Дремов, что вы храбрец только тогда, когда у противника слабину увидите. Ладно, согласен, что–то не то с теленком вышло… Но почему вы лишь теперь так резво заговорили?

— Я и с первого раза резво говорил.

— Это насчет Урала? Помню. Но дальше держались довольно прилично, без всяких «ты» и плевков мне под ноги. На брудершафт мы с вами теперь выпили, что ли?

— Нет, не пили. — Павел ожесточался, а следовательно, и терял позиции якобы сочувствующего постороннего наблюдателя. — Да, не пили… А вот по части храбреца прошу не загибать. — Обида дошла до него с запозданием. — Не знаю, как вы, а Дремов в атаки ходил, даром что при мастерской значился, — в штурмах участвовал. У него награды не за драчевку и тиски — за то, что вот этими самыми руками, — он стиснул кулаки, протянул их к Лаврентьеву, — гитлеровских гадов давил!..

— Честь и слава. А тон ваш развязный ни чести вам, ни славы не делает. Вы же кандидат в члены партии. Вы этого не забываете?

— Вроде бы нет, товарищ Лаврентьев, Петр Дементьевич, агроном! Возле правления доска показателей висит — справьтесь. За каждый день видно, кто я есть.

— Партийность в цифрах и процентах не изобразишь.

— В делах изобразишь, а цифры о делах говорят.

Дремов оказался умней, острее на язык, чем можно было подумать с первого взгляда, и общими фразами от него было не отделаться. Лаврентьев почувствовал бесполезность дальнейшего разговора, повернулся и пошел, услыхав позади звук очередного плевка.

Как уже не раз случалось, поддержку ему в этот день оказала Ася. Бродя после разговора с Дремовым по колхозным службам, он искал ее; не очень настойчиво, но искал именно Асю, не зная даже толком — зачем. И только Карп Гурьевич с перекинутой через плечо сумкой — рубанки, долота, рейсмусы, — шагавший к инвентарному сараю, надоумил:

— Где девчата, там и она. А девчата в шестом амбаре, зерно сортируют. Что не заходишь, Петр Дементьевич? Москву бы послушали.

— Спасибо, зайду, Карп Гурьевич.

Семенной амбар гудел так, как гудят машинные недра парохода. Стучала шатунами и ситами веялка, рокотал барабаном триер, девичьи голоса сливались в общий перезвон. Девчата вертели ручку веялки, перелопачивали зерно, спорили — триер заедало. Увидев в дверях Лаврентьева, одна из них — Саша Чайкина, знаменитая солистка из хора Ирины Аркадьевны, — крикнула:

— Товарищ агроном! Когда мотор поставите? Руки в волдырях.

— Девичьи ручки–то — нежные. Пожалейте! — крикнула Маруся Шилова, сверкнула черными глазами, тряхнула челкой.

Все рассмеялись, расшумелись, работу бросили, столпились вокруг Лаврентьева. Из–за вороха зерна вылезла Ася.

— Здравствуйте, Петр Дементьевич! — Она подала руку — знакомое теплое пожатие. От Аси всегда веяло на Лаврентьева теплом и скрытой нежностью. Он улыбнулся.

— Трудовой процесс в разгаре.

— В разгаре, — подтвердила Ася. — Нуждаемся в указаниях.

— Я тоже в них нуждаюсь.

Опять, неизвестно отчего, неудержимый смех. Лаврентьев растерянно пожал плечами: что он сказал смешного? Смех усилился.

— Асенька, не понимаю…

— Да ведь молодость же, Петр Дементьевич! От всего радостно. А радостно — значит, и смех.

— Как птички: взошло солнце — поют, нет солнца — все равно поют.

Девчата окончательно зашлись в своем проявлении радости; у Аси тоже прыгали щеки, взлетали брови и еле сдерживались губы.

— Выйдемте, Петр Дементьевич. — Она взяла его под руку. — А то вся работа пропадет. Обождем там — отдышатся.

Вышли на снег. Ася ходила по тропинке, Лаврентьев рядом протаптывал валенками новую.

— Мы собрали уйму золы, у нас супер есть, калийка, азотка — что хотите. Желания поработать — отбавляй. Но боимся, очень боимся мы с Анохиным, Петр Дементьевич, — говорила девушка, поправляя под подбородком платок. — Пшеница — культура в наших местах новая. А земля — не знаем, годится ли? А обязательство в газете напечатали. Всходы, вы сами осенью видали, получились хорошие. А дальше как пойдет? Осень сухая была, это у нас случается. Весна — всегда мокро, так мокро!.. Снега растают — на полях целые озера сделаются. Разве если трубы на наш участок проведете… Мы за вас держаться будем, Петр Дементьевич.

Как бы подтверждая, насколько крепко полеводки намерены держаться за агронома, Ася уцепилась за его рукав, почти повисла на нем, и тотчас испуганно, поспешно отстранилась:

— Простите… забыла…

— Вы о руке? Не бойтесь, прошло. Вот!.. — Он подошел к оставленным в снегу розвальням, впрягся в них и потащил. — Садитесь, прокачу!

— А что!.. — Ася задумалась на минуту и присела на грядку саней. — Катите. Дело к масленой.

Утихший было смех в амбаре вспыхнул с новой силой. В дверях толпились девчата.

— А ну — сюда! Все садитесь! — крикнул им Лаврентьев.

С визгом, криком повалились они в розвальни. Лаврентьев напряг все тело, но, сдвинув сани едва на шаг, бросил оглобли.

— Снег глубокий, — оправдывался он смущенно. — На дороге бы…

— Вот ведьмы! Агронома обротали! — подошел Антон Иванович. Он впрягся в сани с Лаврентьевым, и девчата, завизжав еще сильней, поехали.

— Антон Иванович, Антон Иванович! — тревожным голосом, стараясь его заговорщицки приглушить, воскликнула Саша Чайкина. — Марьяна!.. Марьяна Кузьминишна!..

— Ну–ну, не балуй! — Председатель на всякий случай оглянулся по сторонам.

— Верно, Антон Иванович! — поддержала Чайкину Люсенька Баскова, девушка до того беленькая, что казалось, ее при рождении всю осыпали пшеничной мукой. — Беды бы не было, а? Вы человек женатый, не то что Петр Дементьевич.

— Тоже на днях женим. — Бросая оглобли, Антон Иванович подмигнул.

— Верно? Правда? — закричали девушки. Обступили председателя, смотрели то на него, то на Лаврентьева. Чужой жених исстари вызывает у девушек любопытства и интереса, пожалуй, больше, чем свой собственный. А тут еще такой жених — агроном Петр Дементьевич. Шутку приняли за истину.

— Кто же она, Антон Иванович? Скажите! Ну, Антон Иванович?

— Женского полу, одно достоверно. Хватит приставать. Свадьба будет, сами увидите — кто. За делом к вам пришел. Производственное совещание партийный руководитель поручил мне с вами провести. Такова задача. Рассаживайтесь!

Сидели в амбаре на ворохах зерна. Девчата донимали председателя вопросами. Как с тяглом? Будут ли убирать машинами или вручную? А воду как с полей спускать? Задумывалось правление над этим?

Антон Иванович вертелся, отвечал, снимал шапку, утирал лоб платком, вышитым Марьяной.

Платок этот вызвал неожиданный вопрос:

— Марьяна будет работать в поле?

— Почему нет? — удивился Антон Иванович.

— Потому. Она и в девках не больно охоча была до работы. Теперь вовсе не заставишь за грабли или за тяпку взяться. Председательша!

Лаврентьев слушал, не ввязываясь в беседу. Он любовался девчатами — куда и смех делся: серьезные, почему–то строгие лица, навостренные глаза, готовность спорить, ссориться, отстаивать свое. Их все интересовало, все их касалось. С такими можно работать, с такими не пропадешь, — правильно это сказал Анохин.