Было ли то, что произошло в период с 1940 по 1945 год, случайностью? Конечно, ужасной случайностью, но, по сути дела, было ли это всего лишь временным отклонением от нормального хода вещей? Или это — переломный момент в ходе нидерландской истории?
Этот вопрос после 1945 года разделял умы; здесь сталкивался друг с другом очень разный жизненный опыт людей. С одной стороны, были сотни тысяч, которые лично пострадали в тот период, потеряли родных, имущество, а часто и само желание жить; для них уже ничто не будет таким, каким было раньше. Амстердам потерял практически все свое еврейское население, чья роль во многих сферах жизни города — прежде всего в культуре и политике — оказалась трудновосполнимой. И для столицы мир изменился навсегда. С другой стороны, многие нидерландцы ощутили в том хаосе вкус новой свободы: свободы от отжившей морали, сексуальной свободы и прежде всего — что было особенно важно для борцов Сопротивления — свободы от ограничений системы «колонн».
На левом фланге Йооп ден Эйл, в то время редактор газеты «Фрай Недерланд», вместе со многими другими напрягал все силы для политического «прорыва»: старую Социал-демократическую рабочую партию необходимо было реформировать в новую партию, с более широким спектром единомышленников (включая верующих всех конфессий), — в Партию труда (ПТ). Консервативно-либеральные политики предпринимали такого лее рода усилия по формированию Народной партии свободы и демократии (НПСД). Другие — а именно Сикко Мансхолт, Макс Конштамм, Эрнст ван дер Бёхел, Йохан Биллем Бейен, — ориентируясь на свой опыт военных лет, стремились перешагнуть национальные границы и устроить что-то вроде общеевропейского «прорыва». Не случайно, что вскоре после войны именно в Нидерландах появился целый ряд пионеров европейского объединения.
Макс Конштамм, уже в 1940 году активно участвовавший в студенческом Сопротивлении, а затем несколько лет находившийся в лагере заложников, выразил свои тогдашние чувства следующим образом: «Мы на собственной шкуре испытали… что означает отсутствие международной безопасности и стабильности и насколько могут быть важны такие понятия, как свобода, цивилизация и правопорядок». Летом 1947 года он в первый раз снова путешествовал по Германии, страна полностью лежала в руинах, и в нем все больше крепло осознание того, что это не только немецкая, но и нидерландская проблема. «Невозможно вновь правильно отстроить нашу собственную страну, пока соседняя Германия лежит в развалинах, это было ясно нам всем. Но как суметь избежать повторения истории, чтобы в Рурской области больше не изготовляли бомбы, которые сбросят на Роттердам?»
Для Нидерландов «план Шумана», начало европейского сотрудничества в области угольной и сталелитейной промышленности — первый шаг по пути к Европейскому экономическому сообществу — стали революционным решением дилеммы, сформулированной Конштаммом: проблемы западноевропейской угольной и сталелитейной промышленности могут и должны решаться сообща. Это было логичным шагом, но для Нидерландов такое решение означало также фундаментальное изменение курса. Ведь их центры власти, Амстердам и Гаага, всегда и уж точно с 1830 года ориентировались на моря и колонии. Впервые со времен Восстания Нидерланды по собственной воле и вполне определенно вновь связали себя с европейским континентом.
Существовали и другие причины, по которым Нидерланды должны были сделать именно такой выбор. Угроза потери индонезийской колонии воспринималась всеми как экономическая катастрофа (в 1938-м, последнем «нормальном» году, примерно седьмая часть экономики Нидерландов была завязана на Индонезии), которую необходимо было предотвратить любой ценой. Трижды (с 1947 по 1949 год) делались попытки провести так называемые «полицейские акции» — а в действительности крупные военные операции, — чтобы изменить положение. Первая акция не случайно называлась «Продукт». Обессиленная страна смогла послать тогда на другой край света более 100 тысяч солдат. С нидерландской стороны погибло 5 тысяч, а с индонезийской — 150 тысяч человек, и все жертвы были напрасны: в 1949 году в королевском дворце на площади Дам был предоставлен суверенитет независимой Республике Индонезии. От нидерландской колониальной империи после этого оставались еще только западная половина Новой Гвинеи, переданная в 1962 году сначала ООН, а через год от нее Индонезии; Суринам, ставший в 1975 году независимым, и Нидерландские Антильские острова, которые с 1954 года внутри Королевства Нидерландов пользуются широкой автономией.
Все это вызывало, как обычно бывает при вынужденном решении, весьма противоречивые чувства. С одной стороны, нидерландцы, и в частности их интеллектуальная и политическая элита, обладали достаточной трезвостью и реализмом, чтобы понимать, что их будущее отныне связано только с Европой. А с другой — океан продолжал манить, хотя его притягательная сила исходила больше не от индонезийского «Изумрудного пояса», а от Уоллстрита, Голливуда и Капитолийского холма. Экономика Нидерландов настолько переплелась с экономикой Германии, что, по утверждению бывшего президента Центрального банка Нидерландов Виллема Дёисенберга, «экономический суверенитет Нидерландов — это всего лишь пятнадцать минут, которые мне требуются, чтобы передать изменения немецкого курса процентной ставки нидерландским банкам». И в то же время иногда казалось, что на «духовной» карте мира для нидерландцев проложены железные дороги и автобаны, ведущие в Нью-Йорк и Вашингтон, а вот на Востоке, за германской границей, есть лишь цепочки дюн, песчаный берег и за ним — бесконечное море.
Послевоенные годы были в Нидерландах временем противоположных ощущений, старых и новых противоречий и во внутриполитическом плане. Наряду с осознанием необходимости изменений, реформ, охватившем здесь широкие массы, как и в других странах Европы, существовало сильное желание как молено скорее вернуться к привычному ходу вещей. С этой позиции события войны, сколько бы горя они ни принесли, многие хотели видеть как особый случай, из которого не надо делать далекоидущих выводов. «Похоронить прошлое, смотреть вперед» — было девизом великого молчания, которым в бесчисленных семьях, даже если они испытали большие несчастья, закрыли память о годах оккупации.
Несмотря на все призывы к реформам и вопреки полностью изменившейся международной обстановке, подобная установка доминировала в нидерландской политике и обществе в 50-е годы и продолжала сохраняться до конца 60-х. Возникшие в подполье газеты — «Трау», «Хет Пароол», «Фрай Недерланд», «Ваархейд» — и некоторые организации, выросшие из Сопротивления, продолжали играть определенную роль, но важнейшие позиции после 1945 года очень скоро вновь заняли довоенные институты и группы. Политический «прорыв», которому так много сил отдали ден Эйл и другие молодые политики, застопорился. «Холодная война» и страх перед вторжением с Востока привели к сворачиванию свежих контактов, которые наладились во время войны между политическими и мировоззренческими лагерями, и в течение самого короткого времени Нидерланды были снова разделены на нидерландско-реформированный, католический, социалистический, коммунистический, ортодоксально-кальвинистский, гуманистический и либертарианский «жизненные миры».
Нидерланды учителя Шмала и его христианской школы Королевы Вильгельмины, обязательных псалмов и собственных «христианских» рассказов по истории; Нидерланды моего дяди Петру-са с его собственной «красной» пекарней, его собственной «красной» газетой и его собственным «красным» радиовещанием; Нидерланды наших «нейтральных» соседей, которые посылали своих детей в «нейтральную» школу; Нидерланды «католической» семьи, которая жила за нами и которая «католически» пахла и чьи девочки, по нашему мнению, обладали «католической» кротостью; Нидерланды «собственных» бакалейщиков и научных работников, «собственных» принципов, партий, баскетбольных клубов и объединений козоводов — эти Нидерланды вновь расцвели, как будто ничего не произошло.
