Первого декабря временное правительство наделило принца титулом «суверенный государь», а 30 марта 1814 года в Амстердаме, новой столице нового единого государства, он был возведен на трон как король Вильгельм I. Шестнадцатого марта 1815 года ему было даже позволено провозгласить себя королем Северных и Южных Нидерландов. Дело в том, что в Вене великие европейские державы решили с помощью объединения Нидерландов и Бельгии создать крепкое «буферное государство», Объединенное королевство Нидерландов, способное противостоять новой французской экспансии в северо-восточном направлении.

Затем Нидерланды становятся страной ожидания. Революционные времена французов и патриотов казались забыты. В европейских столицах лорд Байрон производил фурор в салонах; в Ливерпуль прибыла «Саванна», первый в мире парусник с паровым двигателем, который переплыл Атлантику. В Нидерландах все еще тянут лодки на лямках, дети по-прежнему учатся считать по методу Бартьенса XVII века. Любимая детская книга тех лет называлась «Примерный Хендрик», а главный герой другого бестселлера приобрел известность благодаря своему «непобедимому отвращению к паровым машинам».

За городскими воротами лежала все еще дикая страна. Из 2,4-миллионного населения Нидерландов (без новой территории бывших Австрийских Нидерландов на юге) подавляющее большинство проживало в урбанизированной Голландии. Остальная часть страны пустовала, не менее трети территории считались первобытными. Во Фрисландии раскинулись бесконечные торфяники и болота, провинция Дренте в основном состояла из почти непроходимых верховых болот, в Велюве и Гойе были огромные вересковые пустоши и песчаные наносы, местность вокруг Пейла — у границы Северного Брабанта и Лимбурга — представляла собой необозримую пустошь. Большинство дорог вне городов — сплошная грязь. Во Фрисландии, Дренте и Оверэйсселе не было еще ни одной мощеной дороги, а о железных дорогах вообще никто не слышал. Поездка из Гронингена в Гаагу продолжалась, по крайней мере, дня три. Почтовой карете Амстердам — Роттердам требовалось часов восемь. Такой город, как Хертогенбос, зимой иногда неделями был недоступен. Маастрихт, в представлении населения Голландии, находился так же далеко, как сегодня Барселона или Милан.

Отставание от динамики развития XIX века имело вполне практические причины. Нидерланды, в отличие от Англии и Германии, почти не располагали доступными для разработки запасами каменного угля — главного стимулятора индустриализации. Кроме того, значительный частный капитал был связан слишком высоким государственным долгом. Но определенную роль здесь играл и менталитет. Хотя страна формально являлась теперь единым государством, жизнь большинства ее граждан проходила в замкнутости собственного города и региона. В Гронингене с уже упоминавшимися странствующими студентами говорили на полунемецком-полунидерландском наречии, Фрисландия была для них в языковом отношении совсем экзотической страной, в Зеландии и Гелдерланде им пришлось предъявить паспорта, а вот германскую границу они пересекли без подобных проблем. В арифметических задачках мейстера Бартьенса в беспорядке плясали старые и новые монеты: серебряные дукаты, полудукаты, «тринадцать с половиной», рейксталлеры, гульдены, монеты в пять стёйверов, таллеры и «серебряные всадники».

Эти Нидерланды начала XIX века по-прежнему были страной провинциальных городов, страной, которая еще только должна была обрести свою форму и границы, — впрочем, на тот момент никто не знал каким образом.

Первую брешь в этой цитадели невозмутимости пробила французская опера. В конце лета 1830 года на сцене брюссельского театра Ля Моне шла опера Даниэля Обера «Немая из Портичи», в которой воспевалось восстание неаполитанцев против испанского господства в конце XVII столетия. Особенно большое волнение у публики каждый раз вызывал дуэт «Священная любовь к родине». И вот теплым вечером 25 августа, в день рождения короля Вильгельма, возбужденная толпа с возгласами «Vive la liberie!»[13] покинула театр, а на улице ее революционное настроение перекинулось на толпу людей, которые собрались именно в честь Вильгельма. Вышедшая из-под контроля масса принялась штурмовать дворец юстиции, полицейское управление и громить дома высокопоставленных нидерландцев. Вскоре беспорядки перекинулись на текстильные фабрики вокруг Брюсселя, где луддиты принялись ломать машины.

В сентябре Вильгельм послал в Брюссель войска под командованием принца Фредерика, чтобы сохранить нидерландское господство над южными провинциями. Попытка провалилась: после четырех дней уличных боев армия была вынуждена отступить. Бельгийцы сформировали временное правительство, которое 4 октября провозгласило независимость бельгийских провинций. Двадцать шестого октября к восстанию присоединился и город Антверпен; до конца октября почти вся территория сегодняшней Бельгии оказалась в руках добровольческих бригад. Восемнадцатого ноября бельгийский Национальный конгресс провозглашает окончательную независимость Бельгии. Никогда впредь, как было заявлено, не будет признаваться суверенитет над страной дома Оранских.

Этот быстрый раскол не был неожиданным. Нидерландско-бельгийское королевство было прежде всего выдумкой великих держав. Двумя веками раньше подобная конструкция еще могла бы функционировать, да и в описываемое время многое говорило в пользу объединения Северных и Южных Нидерландов. По крайней мере, в теории. Например, экономики севера и юга могли бы прекрасно дополнять друг друга: юг уже сделал первые шаги на пути превращения в сильный промышленный регион, индонезийские колонии могли бы придать важные импульсы этому процессу, а торговые предприятия севера как нельзя лучше подходили для того, чтобы продавать продукцию юга.

Однако что касается менталитета, то Северные и Южные Нидерланды по прошествии веков значительно отдалились друг от друга. Север все эти годы — за исключением времени французского господства — оставался независимой протестантской буржуазной республикой. Католический юг был в разные периоды владением Испании, Австрии и Франции, и его жители восприняли Нидерландское королевство просто как новую оккупационную власть. Большим влиянием в южных провинциях пользовались либералы, а им совершенно не по вкусу пришлось своенравное и авторитарное правление короля Вильгельма I. Чиновничество и в то время еще франко-говорящая буржуазия во Фландрии отклонили новые законы о языке, согласно которым нидерландский должен был вводиться в сфере управления, в армии и в школах.

На севере бельгийское восстание произвело противоположный эффект. Ответом на него было сплочение жителей раздробленной страны, состоявшей из городов и провинций, в некую «представляемую нацию»; впервые речь могла идти о настоящих национальных чувствах. Пятого октября 1830 года, спустя более месяца после начала восстания, король Вильгельм I призвал своих «верных подданных» выступить с оружием в руках против «жалкой толпы» бельгийских мятежников. «Вперед! К оружию по срочному призыву вашего государя! К оружию, со смирением и молитвой уповая на Всемогущего Господа, столь часто спасавшего Нидерланды и Оранских в дни тяжких испытаний…»

Своим призывом король затронул чувствительные струны. Повсюду проходила мобилизация ополчения, тысячи добровольцев записывались в армию, чтобы проучить «трусливых бельгийцев», патриотические стихи передавались из уст в уста. Бельгийское восстание рассматривалось как губительное последствие Французской революции, и нидерландцы считали свою страну в этом европейском кризисе оплотом христианской морали, форпостом, который они любой ценой будут защищать.

Хотя в декабре 1830 года великие державы на Лондонской конференции признали независимость Бельгии, 2 августа 1831 года почти 40-тысячная нидерландская армия под командованием кронпринца Вильгельма вторглась в Бельгию. Многие ее стрелки научились обращаться с оружием в самый последний момент. Ситуация на бельгийской стороне была еще печальнее. С военной точки зрения этот «десятидневный поход» для нидерландцев был успешным: спустя чуть более недели их войска уже стояли под самым Брюсселем.