— Ну так что, Ваня, пойдешь со мной? — повторяет дева вопрос.

— Эх, мать честная! — прорезался наконец у Ивана голос. — Где наша не пропадала! Пошли-потопали!

— Далеко ль идти нам? — спрашивает дева.

— Да вот тут, за кустики.

— За кустики — это правильное направление…

Иван уже осмелел и крепко ухватил деву за руку, а потом и на руки ее легко вскинул, сам себя не узнавая. Ломит прямо через кустарник — только ветки трещат. Промахал и сквозь малинник, сплошь усыпанный спелыми ягодами.

— Куда это ты прешь, Ваня? — спрашивает дева. — Вон они, ягоды

— На травушку-муравушку, — отвечает Иван.

— А ты, я вижу, не такой уж дурак, — смеется дева заманчиво.

— Да уж какой есть…

То ли он сам в одночасье поумнел, то ли дева добавила ему сообразительности, но вышло так, что оба они напрочь забыли про грибы и про ягоды и занялись совсем другим, еще более сладким делом, которое дуракам разве что в предутренних снах видится. И так это было завлекательно, так обоим понравилось, что и сами себя они вроде как забыли, не говоря уже о тех людях и о самом Спонсоре, что на полянке толклись. Для Ивана не осталось в жизни ничего стоющего, кроме этого чуда в образе женщины, она же все никак не могла поверить, что оказалась у Ивана первой, и это было для нее вроде как лестно. Все у них пошло на полную откровенность, и все Иван про себя рассказал, ничего не утаил, даже и про русалок и про Серебряную женщину. Подружка его, хотя и уклонялась вначале, не хотела про себя рассказывать, потом все же решилась:

— Ну, если тебе так хочется, скажу: я — обыкновенная интердевочка.

Иван оглядел ее с ног до головы, ничего не оставляя незамеченным, и сделал вывод вполне логичный, как сказала бы Серебряная женщина:

— Какая же ты девочка? Вон какая вся взрослая!

Дева расхохоталась.

— Ты не слыхал, что такое интердевочка? Ну а что такое валютная проститутка — сечешь?

— Откуда мне знать про вас?

— Во чумак! А что такое потаскушка, давалка… ну просто блядь, говоря по-русски?

— Не смей так говорить про себя! — прикрикнул тогда Иван. — Ты — царевна!

Заморгала дева своими ненормально длинными ресницами, глаза ее чистой влагой наполнились.

— Ваня, — просит умоляюще. — Скажи еще раз.

— Я ничего по два раза не повторяю.

Дева протерла глаза кулачком и спрашивает:

— А как насчет того, чем мы тут на траве занимались?

— Ето-то, понятно, можно…

Словом, когда кинулась Иванова царевна вместе с ним на полянку вытоптанную, там уже никого не застали. Валялись на траве только пустые бутылки, банки, обертки да всякий другой послечеловеческий мусор.

— Забыли меня… бросили, — захныкала бедная девушка.

— Да не жалей ты о них! — стал утешать ее Иван. — Пойдем ко мне — и живи сколько хочешь.

— В деревню, что ли?

— А куда ж еще?

— Дурачок! Я же с иностранцами, за деньги работаю.

Иван достал из своих синих в полоску посконных штанов два заработанных у Спонсора рубля.

— Вот они! Курвертимые!

Дева то плачет, то хохочет, то головой мотает от горя и безутешности. И начинает уже поёживаться, поскольку в лесу к вечеру прохладно становится, и в такой, как у нее, одежонке явно неуютно бывает.

— Деваться некуда, — согласилась, — пойдем к тебе. Найдешь ты для меня какую-нибудь запасную рубаху?

— Да хоть десять! Бабкин сундук еще с прошлой жизни стоит и ни разу не открывался. Там все есть. Даже приданое найдется.

— Если так долго стоит, там уже все сгнило.

— Бабкино не гниет, оно все льняное, хорошее. А если что, так соткем и сошьем новое.

— Ты и это умеешь?

— А кто же за меня все делает?

Пришли в деревню. Избы выстроились в рядок, но все слепые, с заколоченными окнами, а в печных трубах галки поселились. Завидев так много людей — вдвое больше, чем всегда! — они стали взлетать, загалдели, закричали и половину неба сплошным черным крылом закрыли.

— Кыш, проклятые! — схватил Иван камень с дороги и запустил в стаю.

Черное крыло удалилось за деревню с шумом и гамом.

А впереди Иванова изба празднично засветилась своими чистыми окнами, уже начинавшими розоветь от закатного солнышка. Резное крылечко еще издали позвало хозяина и гостью, на крыше золотой петушок повертел головой и проскрипел что-то радостное. И сразу дымок из трубы пошел — это Иванова печка сама собой затопилась, чтобы для хозяина ужин поспел.

— Иван, да это же сказка! — не выдержала тут девица.

— А я как раз тут и живу, — степенно ответил Иван.

И повел свою гостью в сени, потом в холодную половину избы, где бабкин сундук стоит, железом окованный. Начал Иван вытаскивать из него старинные наряды, гостья, тут же кинулась примерять их на себя — и вот шум подняла:

— Это же типичное ретро, Ваня! Это же настоящий, натуральный а ля рюс! Ой, если б увидели мои девки — с ума бы посходили!.. А можно я вот еще это и это возьму?

— Да бери себе все, что по душе!

— По душе и по фигуре, Ваня…

В это время к крыльцу корова подошла и затеяла мычать: доиться, мол, хочу. Иван схватил в сенях подойник — и на улицу. Ну а дева все не может никак натешиться новыми нарядами, и так и этак одно с другим сочетая. И когда вышла на крыльцо в полном стародавнем костюме, Иван чуть молоко не пролил.

— Никакая ты не филькендевочка! — вскрикнул он — Ты — Аленушка!

— А ты — братец Иванушка?

— Ну ясно. Кто же еще?

Хотя и поздновато было, истопил Иван на радостях баню, оба в ней хорошо попарились и поплескались, вдоволь наплавались потом в озере, под раскидистой ивой, и сели наконец ужинать. Поставил Иван на стол только что сваренные печкой-самоваркой щи и кашу, крынку молока парного и крынку топленого, мед сотовый, принес из огорода лук и огурцы. Гостье все это очень понравилось, только одного не могла понять:

— А что, выпить у тебя ничего нету?

— В сенях квас есть.

— Ну-у, ква-а-ас! — протянула она обиженно.

— Молоко вон стоит, — показал Иван.

— Чего покрепче хотелось бы.

— Бражки, что ли?

— Ну, хотя бы.

— Так мы ее только к празднику ставим.

— А то, что я у тебя в гостях, это не праздник?

— Сегодня же поставлю на ночь…

Так и стали они жить вдвоем, пользуясь днем и часом, далеко вперед не загадывая. Для Аленки тут все было пока что в новинку, и она развлекалась, как хотела. То заглянет в бадейку, где бродила и зрела брага, то примеряет снова и снова древние русские наряды, а то расположится на берегу под теплым солнцем погреться и понежиться безо всякой одежды. «Вот, — говорит, — ахнут мои клиенты, когда такой загар увидят!» Повадилась чуть ли не через день в бане мыться, называя ее какой-то сауной.

Иван смеялся: зачем же баню не по-людски называть?

— Так попсовее звучит, понимаешь? — был ответ.

— Ну а по-псовому — это и совсем не дело. Не Полкан же в ней моется, а мы с тобой.

— Ничего ты не рубишь, Ваня!

— А кто же, ты думаешь, срубил мне и дом, и двор…

Теперь уже Аленке смешно. Ивану же, через это, — радостно. Чем бы дитя ни тешилось…

Как-то к Аленке подружки-русалки из озера выплыли. Видят, своя, такая же, как они, на траве разлеглась, и захотели познакомиться. Лесные, которые на деревьях живут и на ногах бегают, тоже прискакали. И с этого времени начались у них забавные посиделки. Русалки про свое рассказывают, Аленка — про свое. Водяных девушек особенно интересовало, как живется женщинам у людей, какие у них проблемы. Что ни услышат от Аленки — всему дивятся, хихикают, всплескивают руками, шлепают по песку хвостами своими чешуйчатыми и нетерпеливо просят: «Еще, еще расскажи!» Аленку это сильно подзадоривает — и вот заливается она как птичка лесная на восходе солнца! Самой ей тоже приятно вспомнить свои похождения с финскими, немецкими, африканскими кавалерами, поболтать о долларах и марках, о шмотках заграничных, что от гостей перепадают, да и на доллары легко покупаются. До шмоток русалкам дела не было, непривычны они к одежде, к маркам и долларам — тем более (кошельки-то им держать негде!), зато про кавалеров даже одно и то же требовали повторять по нескольку раз и с подробностями: что да как, да какие они тогда бывают и сколько времени их щекотать требуется.