Возможность снова поехать в Париж представилась благодаря письму, уведомившему, что на Троицу моя кузина выходит замуж. Она очень хотела, чтобы я приехал. У ее отца, владельца очень крупного архитектурного бюро, была усадьба около парка Сен-Клу. Я никогда не видел своего дядю, но его жена часто приезжала к нам в Гавр. Страстная поклонница искусства, она, к большому удивлению моих родителей, оценила растительное убранство моей комнаты.

В то время я культивировал небрежный вид, одеваясь в просторные разноцветные одежды, дырявые башмаки, и ходил с взлохмаченными волосами. За час до отъезда в Париж мать устроила мне сцену, высказав мне свою буржуазную точку зрения на свадьбу и на принятую в подобных случаях манеру одеваться. Видя, что я направляюсь туда как последователь хиппи, с холщовой сумкой на плече, она испустила крик. Пришлось торговаться, а затем я выслушал отца, который счел нужным оказать нажим. Прибегнув к словарю Камиллы, я обозвал их «фашистами» и «мелкими буржуа», в ответ они обозвали меня «дураком» и «сопляком». Чувствуя себя виноватой, мать прекратила ссору, закончившуюся для меня не полной победой: я отстоял почти все шмотки, кроме дырявых ботинок, которые был вынужден заменить на мокасины, взятые у отца.

Эта мелкая уступка испортила мне настроение на всю дорогу. Мало того что эти ботинки годились лишь для ученика коммерческого училища, но они кроме того нарушали общую гармонию. Пара провинциальных праздничных ботинок, надетых специально ради этой церемонии, глупо контрастировала с длинными волосами, с разноцветной рубашкой и с холщовыми брюками. Куда спрятать ноги — ведь я дал себе слово блистать среди моих кузенов как будущий парижанин!

Имение располагалось на авеню миллионеров. Через решетчатую калитку в глубине сада можно было выйти в парк Сен-Клу. Дом был выстроен в стиле кубизма — прямоугольник из камня и стекла, стоящий на газоне и утопающий в зелени, подобно «дому на водопаде» американского архитектора Фрэнка Ллойда Райта. Окна большого салона, украшенного гобеленами и абстрактной живописью, выходили в парк. Экзотические птицы перелетали по комнате из одной вольеры в другую. Я приехал сразу после полудня, стесняясь своих ботинок. Моя тетя, не обратив на них внимания, расцеловала меня и отправила к своим детям — к юношам и девушкам от двадцати до тридцати лет, которые сидели на диванах, сновали на кухне, в саду и, похоже, были счастливы приезду своего кузена из Гавра.

В этой зажиточной семье царило блаженство. По их постоянно улыбавшимся лицам было видно, что у них нет никаких проблем. Они не только задали мне вопросы, но, похоже, интересовались и моими ответами, что окончательно ободрило меня. Мы обнимали друг друга за плечи, беседовали в глубине сада, как будто были знакомы с детства. Они пили шампанское, восхищаясь тем, что я делал, и можно было подумать, что главным в жизни была литература и музыка. У них было так уютно, так благородно, что через некоторое время я почувствовал себя как дома.

Одна из моих кузин, высокая шикарная девица-хиппи с длинными волосами, выражалась жизнерадостно, на американский манер. Она всюду тащила меня за собой, знакомила со своими друзьями. В глазах всех я был «сверходаренным кузеном, который собирается учиться кинематографии». На рояле валялись ноты Эрика Сати, и она предложила мне сыграть. Сев за рояль, я взял первые аккорды «Восприятия», которое было нетрудно хорошо сыграть. Внезапно вокруг меня с восторженными улыбками собрались все гости, находившиеся в комнате. Они меня слушали. Я закончил пассаж в полной тишине, затем раздался взрыв аплодисментов и возгласов: «Невероятно! Потрясающе!» Я был принят в их круг, вновь подали шампанское и сигареты. Меня потащили в сад, расспрашивая о моих планах.

Настала ночь. Толпа гостей росла, подъезжали из Парижа черные лимузины с шоферами. В одиннадцать тетя повела меня в свои апартаменты, чтобы показать несколько картин, купленных у ее друзей художников. Потом, не дожидаясь приезда мужа, она отправилась спать. Давно разъехавшись с ней, он жил в частном особняке в XVI округе и брался за все более безумные архитектурные проекты, чтобы оплачивать свои огромные расходы и расширять агентство. Около полуночи он неожиданно приехал, обменялся парой слов с деловыми людьми в галстуках, обнял детей и так же быстро уехал.

Через час, бродя по комнатам, я попал на организованный моим кузеном просмотр диапозитивов с архитектурными работами отца. Гости сидели в темноте на стульях и на диване. Сын, студент архитектурного института, комментировал каждую фотографию. Он говорил о «системе», о «городском проекте», об «общем цокольном этаже нескольких зданий». На экране сменяли друг друга пригородные кварталы, горизонтально вытянутые здания, состоящие из жилых единиц, собранные воедино, как конструктор «Лего». Его комментарии были интересны, но что-то показалось мне странным, потому что было мало общего между особняком моего дяди, построенным им лично для себя (этим идеальным домом, где меня окружали одни улыбки), и его профессиональными работами (километрами зданий, построенных на насыпных земляных площадках по технологии быстрого строительства, которые превращались затем в городские гетто); как будто современность одновременно таила в себе гармонию, радость и самую хладнокровную жестокость.

Мы пили шампанское. Божественные создания подходили ко мне. Чтобы протрезветь, я окунулся в бассейн, после чего вечер продолжился у соседей, которые организовали рок-группу. Не такую, как группы, которые я знал в Гавре, где репетировали на старых ударных и скверных клавишных. Нет, это была группа богатых любителей, с электроинструментами, с гитарами «Гибсон» и с колонками во всю стену. Все они были очень милые, спокойные и радушные в отличие от разобщенных гаврских рокеров. Невозмутимые, как молодые калифорнийцы, они только что завоевали успех в хитпараде. Им было приятно, что я интересуюсь их оборудованием. Чтобы отблагодарить меня, они дали мне первую сигарету с травкой, в эйфории от которой я пребывал до утра.

Следующий день прошел у бассейна. Перед моим отъездом в Гавр кузены заверили меня, что я «всегда их желанный гость». Моя комната ждет меня, и мы вместе будем делать великие дела. Через несколько часов я, в приподнятом от шампанского настроении, шел по кварталу Сен-Лазар и думал, что мне надо как можно быстрее примкнуть к этому артистическому борделю. А пока что мне предстояло сесть на поезд и продолжить кататься на велосипеде по пристани, мечтать на берегу моря о Нью-Йорке, курить сигареты в бистро и говорить о любви и об анархизме.

В вестибюле гаврского вокзала Дэвид посмотрел расписание поездов на Париж: ближайший поезд отходил через пятнадцать минут. Он хотел купить билет, но все кассы были закрыты, кроме одной, у которой стояла длинная очередь. Дэвид стал в очередь. Все пассажиры индифферентно просили билет «Гавр — Париж». Каждый раз кассир подолгу смотрел в свой компьютер, предлагал различные тарифы, вносил данные, подтверждал информацию и ждал, когда система разблокируется и принтер выдаст билет… За две минуты до отхода поезда американец получил наконец билет и бросился на перрон.

Он оценил быстроту поезда по сравнению с американскими пригородными электричками. Комфортабельный вагон мчался по нормандской равнине. Дородные коричневые коровы с белыми пятнами паслись под яблонями; цветущие луга в излучинах Сены полностью соответствовали его представлению о французском пейзаже. Но от городов, через которые проезжал поезд, веяло какой-то банальностью. Они всегда начинались с группы одинаковых домов, разделенных асфальтированными дорогами. За ними следовали коммерческие зоны, окруженные паркингами с различного рода надписями (Дэвид заметил марки «Информатике», «Мёбленкит», «Жимнастик»). Наконец поезд замедлял ход перед вокзалом, расположенным в историческом центре старого города, уцелевшего среди агломерации. После каждого населенного пункта и его окраин тянулись деревни. Затем за окном замелькали поля, обсаженные тополями, красивый замок, участок автобана.