Пришел профессор Ивин, посмотрел на Женькиного чертика. Лицо его стало задумчивым и несколько озадаченным. Товарищ Маша тоже увидела чертика и хотела порвать листок, но Ивин сказал:

— Вот это как раз и интересно.

Маша взяла листок с чертиком и спрятала его в папку. «Дурак, — подумал я о себе, — мог бы и десять чертиков нарисовать».

Товарищ Маша дала нам задание и сказала, что скоро вернется.

— Женька, — спросил я, — зачем ты заливал про Чапаева?

— Я? Заливал? — Женька побледнел от возмущения. — Да вот ни на столечко.

Он подсел ко мне.

— А хочешь, я тебе одну тайну открою? Только побожись, что никому.

— Я в бога не верю.

— Тогда пионерское.

— Честное пионерское.

— Так вот слушай: вовсе я не Пичугин, а Максимов. Пичугин мне не родной. Ты знаешь, он кто? Бывший граф, а теперь скрывается под чужими документами. У нас во дворе есть подземный ход. Один раз ночью смотрю — надевает он черные очки и во двор. Я за ним. Он в подземный ход, я опять за ним. Там все выложено камнем, и комната сделана, а в комнате огромный сундук, железом кованный. И замок во какой. Открыл он сундук, а там золото. Слитки крупные, как тарелки. Блестят, аж глазам больно. Он в черных очках, ему ничего, а я посмотрел и ослеп. Ничего не вижу. Едва выход нашел. Ты что, не веришь? А помнишь, у меня глаза болели? Прошлой зимой. От этого самого. Хочешь — побожусь? Ей-бо!

Женька перекрестился.

Я сидел онемевший от удивления. Женька, довольный произведенным впечатлением, звонко прищелкнул языком.

— Вот оно как… Только ты смотри…

Товарищ Маша все не возвращалась. Мы уже захотели есть.

— Пошли домой, — предложил Женька.

— Нет, — сказал я. — Надо дождаться.

— Иди поищи ее.

Я пошел искать, обошел весь первый этаж и не нашел ни товарища Маши, ни Ивина. И вдруг, возвращаясь обратно, я увидел их обоих в открытое окно. Они сидели на скамейке под деревом, и вся земля вокруг них была усыпана желтыми листьями. Лица Ивина я не видел. Передо мной торчал только его затылок — розовый, тугой, свежеподстриженный. Ивин говорил что-то, и перед лицом товарища Маши мелькала в воздухе его волосатая рука. Слов расслышать было невозможно, но я видел лицо товарища Маши и понял, что слова Ивина причиняли ей боль. Такого несчастного и покорного выражения я ни у кого никогда не видел. Умоляющим жестом она пыталась остановить его, но он продолжал говорить.

Я вернулся в кабинет.

— Нашел? — спросил меня Женька.

— Нет, — ответил я и отвернулся, перебирая заполненные мной тесты. Откуда-то взявшаяся слеза капнула на листок и размазала несколько букв. Они расплылись и обросли фиолетовым сиянием. Тогда я взял чернильницу, наклонил ее под бумагой, и слеза превратилась в большую кляксу. Затем я подрисовал ножки, и получился настоящий паук-тарантул. Я подписал внизу печатными буквами: «Ивин».

Домой мы шли с Женькой вместе. Около Привалова моста, где нам надо было расставаться, Женька предложил:

— Пойдем ко мне.

— Меня дома ждут, — возразил я неуверенно.

— Пойдем, — ударил меня по плечу Женька.

Мама запрещала мне ходить в овраг, но как было отказаться. Очень уж хотелось увидеть подземный ход.

Глебучев овраг был осколком дореволюционной России. Его тогда начинали засыпать, но это было не так просто — на многие километры раскинулось беспорядочное скопление домишек и лачуг. Здесь никто не строил надолго и прочно. Сколачивали жилье из всего, что попадало под руки: из краденых досок, ящичной фанеры, обрезков листового железа, из чего угодно, лишь бы влезть под крышу, загородиться от дождя и ветра. Иногда такое жилье вырастало за сутки, а стояло десятилетия. Перед кривыми окошками лачуг неумолчно журчала банно-мутная вонючая вода, висело цветное белье на веревках, в зарослях бурьяна бродили белые козы.

Женька Пичугин жил в полуземлянке, выкопанной на склоне оврага. Окна были вровень с землей, напротив пестрела простенькими цветами клумба. Передняя стена была выбелена. Внутри все было очень бедно, но чисто. Мать Женьки, молчаливая, похожая на монашку, поставила перед нами глиняную миску с горячими лепешками и блюдце со сметаной.

Расправившись с лепешками, мы вышли на маленький дворик, выкопанный уступом. Женька показал мне своих голубей, трех коричневых «туляков» и летнего «грека». Голубятня была сооружена из старой бочки из-под цемента.

В небольшом сарайчике у Женьки находилась «библиотека» — две полки с истрепанными книгами.

Потом он похвастался своей коллекцией «ленточек», то есть отдельных кадров кинолент со знаменитыми артистами. Некоторое время мы сидели на траве и рассматривали через лупу Дугласа Фэрбенкса, Гарри Пиля, Вильяма Харта и Мери Пикфорд. Он словно нарочно испытывал мое терпение.

— А где же подземный ход? — не выдержал я.

Женька предостерегающе приложил палец к губам.

— Вон там, — кивнул он на большой серый камень калитки.

Мы приблизились к камню.

— Здесь где-то есть потайная кнопка, — зашептал Женька. — Я искал, но не мог найти. А он знает где… Нажмет — и камень отваливается, а за ним железная дверь.

Мы осмотрели весь камень сантиметр за сантиметром, внимательно изучая каждый выступ, каждую впадину, но обнаружить кнопку не смогли. Замаскирована она была в высшей степени искусно.

Сидя на камне, Женька подробно рассказал, как к нему приезжал Чапаев. Он прожил у них сутки и на прощанье сказал: «Пускай все думают, что меня нет. Это даже лучше. А вот как капиталисты зашебуршатся, начнут нас задирать, я опять свою фамилию возьму и дивизию созову. Посажу ее на танки и самолеты, тогда держись все буржуи…»

— А ты ему про ход не говорил?

— Говорил. Да он сказал: «Некогда сейчас возиться».

Женька отыскал на столбике калитки темное пятно и пояснил — это Чапаев, уходя, загасил свою цигарку. До этих пор я мало верил Женьке, но пятнышко убедило меня.

С тех пор мы с Женькой не то чтобы подружились, но я стал бывать у него, и домой из школы мы ходили теперь вместе.

Наступила зима. Мы с Женькой залили ледянку и по выходным дням катались с горы. Он брал у меня читать «Следопыт» и приложения к нему: «Вокруг света» и «Всемирный турист». Нас манили дальние страны, путешествия…

И каждое утро, идя в школу, я проходил мимо фанерного ларька у Привалова моста, смотрел на Женькиного отчима и думал: «Вот ловко притворяется… У самого полный сундук золота, а он гнилой рыбешкой торгует и старое пальто с заплатами носит».

В апреле к нам в школу опять нагрянули студенты. Ребята уже предвкушали, что уроков не будет, но радость их была преждевременна. Вызвали на психоанализ только меня и Женьку. На этот раз мы не ходили в университет. Профессор Ивин привел меня на третий этаж нашей школы, в маленькую комнату. Я вошел и оробел. Комната битком была набита студентами. Они сидели с тетрадями и карандашами и все как один смотрели на меня.

Ивин велел мне раздеться до пояса. Я оглядел комнату и встретился взглядом с товарищем Машей. Она даже не улыбнулась, как будто не узнала меня. Я заметил, что она сильно изменилась: лицо похудело, на щеках появились какие-то болезненные желтоватые пятна, и одета она была в некрасивое цветастое широкое платье.

На этот раз со мной обращались совсем не понятно: стучали по коленке молоточком, водили перед носом указательным пальцем. Палец этот у Ивина был большой, волосатый, с толстым желтым ногтем. Я смотрел на палец и думал, что такие ногти бывают у мумий. Мне рисовали ручкой молоточка клетки на груди, замеряли тело большим холодным циркулем, и от его прикосновения на коже выступали мурашки. Мне было стыдно, что я стою раздетый, что меня обследуют и все это видит товарищ Маша.

Ивин велел мне одеться и сесть. Впившись в меня взглядом гипнотизера, он спросил со зловещей значительностью:

— Представь: раннее утро. По городскому парку идет женщина. Вдруг она остановилась, посмотрела вверх на дерево, вскрикнула и упала в обморок. Как по-твоему, что она увидела?