Когда Георгия не было дома, Варя останавливалась перед портретом Анны Леонтьевны. Очень молодая женщина с правильными, несколько холодными чертами лица. Даже в улыбке сквозила деловитость и властность. Главный агроном колхоза — не кто-нибудь. Что скажет ей Варя? Что любит Георгия? Но та может сказать:

«А почему меня не спросили?»

«Потому что вас не было».

«Подождать не могли?»

Что на это ответить? Как объяснить, что раз получилось так, значит, иначе было нельзя. И с Георгием об этом не посоветуешься, да и поймет ли он ее тревогу?

Первое время Варе казалось, что обязательно должно что-то случиться и помешать ее счастью. Но ничего плохого не случалось.

На людях и в библиотеке она была как будто прежней — неразговорчивой, работящей, даже несколько хмурой. Только с Георгием наедине Варя становилась другой. Совсем новым человеком была она с ним. И сама удивлялась тому, что в ней открылся этот человек — счастливый, веселый, которому море по колено. Через три недели надо было уезжать, а это означало разлуку с Георгием на несколько лет, потому что его должны были призвать в армию. Но Варя старалась не думать об этом. Она наслаждалась тем, что имела, и роль хозяйки дома, жены приносила ей радость.

Бывают ночи бессонные от горя, бывают — от счастья. Они знали, что скоро расстанутся, и им жалко было времени на сон. И часто случалось так, что, когда Георгий засыпал, ей пора было уже вставать, чтобы приготовить завтрак. За одну неделю она похудела и осунулась. Юлька спрашивала ее:

— А что дальше?

— Не знаю, — отвечала Варя, и она действительно не знала, что будет с ней дальше.

— Вот я не думала, что ты такая, — смеялась Юлька.

— Какая? — спрашивала Варя настороженно.

— Бесшабашная… Вот уж правда, в тихом омуте черти водятся…

Юлька не упрекала и не предостерегала, только раз шепнула ей:

— Открой мою сумочку. Вон на гвоздике. Там есть кое-что для тебя…

Варя, не понимая в чем дело, заглянула в сумочку и тотчас же захлопнула ее.

— Нет, нет, — сказала она, краснея и отворачиваясь. — Не надо.

— А если будет ребенок?

— Будет — значит будет…

Первые три дня на курорте Анна Леонтьевна много спала и сквозь сон слышала, как перед окнами ее корпуса неприветливо шумит зимнее море. А когда отоспалась, ее охватила тоска и неприязнь к незнакомой жизни и незнакомым людям. Разговаривать с чужими о пустяках она не умела, в карты не играла, читать отвыкла. Скучно было без привычного дела. Бродила по игрушечному аджарскому городку, любовалась красивыми домами, но сколько можно бродить и любоваться?

Уехала, не дождавшись конца срока.

На перроне расставались курортники. Седой, но бодрый еще мужчина с баяном на ремне через плечо уговаривал женщину:

— Ну, не плачь, маленькая… Пиши до востребования.

А «маленькая» была килограммов на девяносто, обрюзгшая, крашеная.

Поезд шел полупустой. Сосед по купе попался лет сорока пяти, розовощекий, бодренький. Весь день забавлял анекдотами и поглядывал на Анну Леонтьевну лукавыми глазами. Была она не из камня, и томилась в ней одинокая женская душа. Мельком слушала собеседника, и он ей начинал нравиться.

А тот сходил в ресторан, принес бутылочку портвейна. Выпили немного. Стало легче и уютнее. Сосед охотно ел купленный Анной Леонтьевной рулет, угощал яблоками. Она заговорила о сибирской деревне, о родных своих местах, о своем колхозе, о раскорчевках, об урожаях.

Сосед вдруг спросил:

— А сколько вам лет?

— Сорок второй.

— Вот бы не подумал. Мне казалось, вам лет тридцать.

— Нет, я уже старая.

— Все бы такие старые были, — возразил он весело и обнадеживающе.

Анна Леонтьевна посмотрелась в зеркало. Пожалуй, и правда она не так уж старо выглядит. Глядя в окно, она продолжала о том, чем занята была вся ее жизнь — о новом сорте картофеля, о посевах кукурузы на силос. Внезапно услышала непонятный звук, посмотрела на соседа — он лежал на спине и, полураскрыв рот, похрапывал.

Анна Леонтьевна умолкла на полуслове, скомкав кое-как вещи, перебралась в соседнее пустое купе. Нет, видно, навсегда кончилась молодая жизнь. Посидела, успокоилась, заперла дверь и уснула.

Проснулась, когда уже рассвело. За окном неслись заснеженные кусты, степь. И мысли были теперь совсем другие — спокойные, белые, как эта равнина. Пошла, умылась. Принесли чай. В купе заглянул розовощекий в пижаме:

— Так вот куда моя соседочка скрылась, — хихикнул он. — Не желаете ли разделить со мной завтрак?

Но соседочка ничего не ответила, только посмотрела, да так отчужденно и строго, что розовощекий растерянно подумал: «Она или нет? Та вроде моложе была».

До самой своей станции Анна Леонтьевна сердилась на себя. Давно бы пора смириться и в одиночестве доживать век.

Попутная машина километров пять не довезла до Берестянки. Шла под луной, проселочной дорогой, узнавая в полутьме знакомые места.

У большой поляны Анна Леонтьевна остановилась, потому что мимо нельзя было пройти. Здесь еще девкой косила она на каникулах. Подъехал Петр на новом тракторе. Здесь началась их любовь. Хорошая любовь. Другой такой, наверно, ни у кого не было.

Показалось село. Светилась цепочка фонарей вдоль главной улицы. Около гаража вспыхивали красные отсветы пламени — кто-то разогревал двигатель трактора.

Анна Леонтьевна шла медленно, часто ставила чемодан на снег, отдыхала, дышала на закоченевшие в перчатке пальцы. «На мороз повернуло», — думала она. А по всему было видно, что недавно прошли бураны.

Слева от дороги торчали из-под снега кладбищенские кресты. Вспомнила, как в такую же февральскую пору мужики несли на белых полотенцах гроб Петра. А до того огромным костром оттаивали закоченевшую землю, чтоб выкопать могилу. Вспоминала, как бежала к гаражу, не чувствуя под собой земли, и увидела стену, забрызганную кровью… Петра убило при взрыве пустой бочки из-под бензина. Сварщик понадеялся на авось, водой не залил. Петр стоял в стороне, и все-таки его тоже убило.

Постояла у кладбища. Грудь теснила старая боль, но слез уже не было. Все выплакала за долгие годы, ничего не осталось.

Подойдя к дому, Анна Леонтьевна удивилась, что в окне свет. Окинула взглядом двор. Молодец сынок — держит хозяйство в порядке. И сена привез без нее и сметал. И тропинка к стайке. Дров наколотых поленница поубавилась, но на улице, против дома, уже с десяток березовых хлыстов.

Но почему же все-таки свет в окне? В такую раннюю пору. Не электрический, а тусклый, красноватый. Должно быть, печь топится. Пробралась к окну поближе, наступив на завалинку, заглянула поверх занавески. Девчонка какая-то. Примостилась у самой дверцы. Кажется, картошку чистит. Плечи голые. Видно, только что со сна. Но кто ж такая? Анна Леонтьевна всех знает, и своих деревенских, и в округе, а такой не припомнит.

Сени оказались незапертыми. Вошла в кухню без стука. Сразу руку к выключателю, свет зажгла. Девчонка вздрогнула и зажмурилась. Как сидела, так и застыла со щербатым ножичком в руке.

— Где Гошка? — спросила Анна Леонтьевна.

— Спит, — ответила та, приоткрывая глаза.

Только теперь поняла Анна Леонтьевна, в чем дело.

— Что ж не здороваешься?

— Здравствуйте.

Варя опустила голову, опять принялась за картофелину.

— Между прочим, Георгий мне сыном приходится, — проговорила Анна Леонтьевна жестко.

— Я поняла, — кивнула Варя.

Анна Леонтьевна устало присела на лавку.

— Ты откуда ж такая взялась?

— Я здесь на практике…

От неожиданности Анна Леонтьевна не смогла удержаться на строгой ноте, расхохоталась, да так, что не сразу смогла остановиться.

— На практике, говоришь? Ой, уморила… Да ты, видать, шутница…

А шутница совсем сникла, потупилась. Анна Леонтьевна издали осмотрела ее. «Ну, нашел же Гошка этакого цыпленка. В чем душа держится».

Проснулся и сел на кровати, прикрываясь одеялом, Иван Леонтич.