Что бы ни говорил Иван Леонтич, все было впустую. Ехать на юг в еще более пустынное одиночество Георгий не мог решиться. Одна Варя согревала человеческим теплом — вот это и было самым необходимым в ней. Он удивлялся, как могло получиться, что какая-то девчонка так прибрала его к рукам. И, что самое странное, она ничего не сделала для этого, не было в ней ничего особенного, и вместе с тем было нечто такое, чего не выразишь словами. Георгий был уверен, что она, именно она — его судьба. Он почти присутствовал при гибели ее матери, и это не могло быть простым совпадением. Он чувствовал, как ей одиноко. У него кругом столько знакомых, а у нее? Непростительное свинство, что он так вел себя с ней, беззащитной, которую и без того жизнь била и била без всякой жалости. Приходила совершенно дурацкая мысль, что только он один на всем свете знает, что такое по-настоящему любить.

В ночь с воскресенья на понедельник нагрянул буран. Варя проснулась от шума ветра. Дом вздрагивал. На кухне горел свет, и слышно было, как Анастасия Андреевна читает молитву.

Фонарь перед домом метался в суматохе снега. А что может случиться? В комнате тепло, дом крепкий, окна хорошо заклеены. Пусть себе играет метель. Ничего она Варе не сделает.

Юлька спокойно спала, даже не слышала шума ветра. Варя завернулась в одеяло и тоже уснула.

Утром на работу идти не надо было. Проснувшись, девчата неторопливо «приводили себя к общему знаменателю», как выражалась Юлька. Поздно позавтракали. Анастасию Андреевну успокоил дневной свет, и она шутила над своими ночными страхами. После завтрака Юлька написала письмо матери и попросила Варю:

— Будь добренькой, отнеси на почту.

К этому Варя привыкла. Всю жизнь она что-то кому-то делала.

Буран мел по-прежнему. Едва добрела против ветра до почты. Снег совсем залепил лицо. Шла и надеялась, а вдруг встретится Георгий.

Начальник отделения, пожилой мужчина, разговаривал с кем-то по телефону.

— Да нет же… С Черновкой связи нет. А что я сделаю? Бережной? Нет, не вернулся. Откуда я знаю. Что? Я его никуда не посылал. Конечно, самовольно. Да, да, да, на лыжах. Один… Какой же дурак в такую метель согласится? Повторяю — не посылал… А какие я могу принять меры? Подождем, видно будет.

Услышав фамилию Георгия, Варя замерла, прислушиваясь. Но начальник отделения положил трубку. Покачав головой, вздохнул.

— Тебе что, девочка?

— Ничего.

Варя отошла, села на табурет за заляпанный чернилами столик.

— Скажите, — обратилась она к начальнику почты, — Бережной… Значит, он один там, на линии?..

— Так получается.

— Ну, как же это? Надо что-то делать.

— А что делать? Я лично почти уверен, что с ним ничего не случится. Парень он сибирский. Не растеряется.

Варя посмотрела в его полное, плохо выбритое лицо. «Почти». Он сказал «почти»… Из задней комнаты через открытую дверь слышался смех ребенка. Пахло котлетами.

Варя вышла на крыльцо. Ему-то хорошо быть почти уверенным. В теплой квартире. А там живой человек, и никто не знает, что с ним.

Дома Юлька спросила:

— Что случилось?

— Ничего.

— А почему ты сидишь одетая?

Варя этого и не заметила… Просто забыла снять пальто.

— Георгий там, на линии.

Варя пошла к двери.

— Ты куда?

— К Ивану Леонтичу.

Старик, стоя на коленях, связывал бечевкой пачки книг.

— Вот славно, что пришла, — сказал он.

Варя стала помогать молча. Он как будто не замечал ее состояния.

— Иван Леонтич, давайте сходим на почту, — попросила Варя. Некоторое время он думал, потом спросил:

— Это еще зачем?

— Георгию позвонить.

— А одна?

— Я не сумею.

— Вот так. Кое-что другое умеем, а такой пустяк…

Оба молчали, как видно, обиженные друг на друга. Перед самым обедом старик сказал:

— Одевайся, пойдем.

Через пургу не шли, а пробирались. Варя, как в тот раз, по пути в кино, взяла старика под руку.

На почте старик спросил начальника отделения:

— Миша, о Бережном что-нибудь известно?

— Пока нет.

— В Черновку звонил?

— Только что.

— Попробуй-ка еще.

Начальник пожал плечами, пододвинул к себе аппарат. Снял трубку, покрутил диск.

— Связи нет.

— А вы еще раз, — попросила Варя.

Он протянул ей трубку.

— На, послушай.

Варя прижала трубку к уху. В трубке тихо. Ни шороха.

— Обрыв, должно быть, — пояснил начальник. — Да вы чего беспокоитесь?

На улице старик сказал Варе:

— Иди домой и ни о чем не думай. Все будет в порядке. Ты Гошку знаешь едва-едва, а я — с самого его детства. По своему характеру он и в воде не утонет, и в огне не сгорит. Он к чертям попадет — заставит их через веревочку прыгать.

Варя сидит у окна. Перед окном уличный фонарь в мутном облаке снега мечется, словно задыхаясь.

— Рассуди трезво, — говорит Юлька. — Чем ты можешь ему помочь? Если бы была опасность, то и без тебя уже приняли бы меры. Ложись спать.

Варя не слушается. Юлька из солидарности тоже не ложится, но не может справиться с усталостью и роняет голову на стол. Дом словно на дне горной реки. Он вздрагивает, и Варе чудится, что сейчас его подхватит мощное течение, унесет и разобьет в щепки. Где-то на крыше гремит и бьется оторванная ветром доска.

Из-за этого Гошки-охламона я окончательно сна лишился. И прежде-то иногда только под утро засыпал, а теперь и вовсе до утра глаз не сомкнул. Нет ничего противнее бездействия. Искать сейчас без толку, в двух шагах пройдешь — ничего не увидишь. И вот сегодня наглотался я белласпону и как в яму какую провалился. Вдруг грохот. Просыпаюсь — в дверь барабанят. Вскочил в одном исподнем и в сени. Снаружи голос с плачем пополам. С перепугу у меня в голове все сместилось. Ну, думаю, проспал. На работу не вышел. Стыд какой сделал — будить меня пришли. Но зачем же плакать-то?

Напялил брючишки кое-как, вскочил в валенки и снова в сени. Передо мною Юлька.

— Варя пропала!

— Обожди, — говорю, — что значит пропала?

— Ушла… И лыжи взяла.

Сел я на скамейку одну минуту подумать. Да, так и есть — Гошку своего выручать отправилась. Другого варианта никакого. И это в пургу дикую, одна-одинешенька! Он-то, вернее всего, выкрутится, а ей погибель верная.

— Плохо дело, — говорю.

Юлька опять в слезы.

— Как же я домой без нее поеду?

— Обожди домой ехать… Эка, хватила. Давай сейчас к Лихачеву двинем. У него лошадь колхозная на дому стоит…

При всех своих грехах Василий неизменно хорош тем, что сразу откликается на любую беду. Его не надо уговаривать, лишний раз объяснять. И на этот раз разбудили мы его — и сна как не бывало, моментально на ногах и уже одетый. Не успели оглянуться — лошадь запряжена, а он ворота отворяет.

Юльку я, едучи мимо Настеньки, высадил, пользы от нее никакой, а мы с Василием потихоньку двинулись вдоль столбов в направлении Черновки. Рассудили, что никакого другого пути Варе нет, ибо это единственный шанс в пурге не закружиться.

Лошадь идет-идет да оглянется на нас. И такое у нее выражение, словно сказать хочет: «Много я дураков возила, а таких первый раз вижу. Ну чего вам дома не сидится?» Постоит, подышит в сторону от ветра, проморгается и дальше.

Варю нашли в километре от села. Не думал я, что она сумеет на целый километр удалиться. В такую непогодь и два шага сделать страшно. Смотрим — стоит, к столбу телефонному прислонилась. Вся снегом облеплена, как запелената. Я из саней выскочил и к ней.

— Варя, как самочувствие?

Она молчит. Посмотрела на нас с безразличием и опять в сторону. Я испугался: «Никак тронулась немного». Насильно усадили ее в сани, повезли домой. Думаю: «Не уберегут ее ни Юлька-вертихвостка, ни Настенька-засоня. Опять уйдет девка». И решил я ее взять к себе. Так и сказал Василию, чтоб повернул ко мне, а сам пускай к Настеньке заскочит по дороге, сообщит, что пропажа нашлась.