Проходим дальний привод, расположенный по стандартной схеме – на удалении четырёх километров от торца полосы. Высота – положенная, чуть больше двухсот метров. При таком заходе лететь остаётся ещё секунд сорок пять, после чего мы должны перестать опираться крыльями о воздух и покатиться по ровной бетонной тверди.

Но впереди – полнейший мрак!

Снижаемся по глиссаде до высоты установленного при исправной работе техники минимума – ста метров. Но ведь, ох, как далеко не всё у нас исправно работает! За остеклением фонаря мрачнеет ещё больше…

Курсоглиссадные планки на навигационно-плановом приборе – это основное средство, по которому я пилотирую сейчас – по мере уменьшения дальности до полосы становятся всё чувствительнее и капризнее: при мельчайших отворотах они мечутся, как сумасшедшие, и их уже невозможно удержать в нуле. Зато время в моём восприятии – словно на обратной логарифмической шкале: секунды растягиваются до бесконечности…

Умница штурман: очень тонко знает, как подсказывать – коротко и точно, в какие именно моменты, что и как говорить, а самое главное – когда категорически необходимо молчать. Сергей изначально учился на лётчика-истребителя и волею судьбы в армейском строю стал штурманом-оператором на МиГ-31, в своё время он был даже признан лучшим штурманом истребительной авиации ПВО страны. Но его лётной подготовки вполне хватило на очень верное понимание психологии пилота.

До боли в глазах внимательно всматриваюсь в стрелочки приборов, сверхточными движениями рук и ног парирую их малейшие отклонения. Я знаю точно: чем ближе мы к полосе, тем с большей лёгкостью разбегутся показания приборов, и я уже не смогу угадать, как правильно сделать те последние два-три ювелирных движения органами управления, которые за считанные секунды до посадки определят: попал я на полосу или нет!

В данных условиях посадка мимо полосы на полностью раскисший грунт для этой высокоскоростной многотонной машины – однозначно катастрофа, уход же на второй круг с таким «букетом» отказов на борту, при минимуме оставшегося топлива, непредсказуемо ухудшающейся погоде, отсутствии запасных аэродромов, а самое главное – лавинообразно нарастающей общей усталости моих глаз, мышц и каждой нервной клетки – вообще представляется неподдающимся прогнозированию вариантом.

Внимание загружено сверх всех пределов. Планки на навигационном приборе становятся всё вертлявее, а спасительного контура полосы впереди, способного разом прекратить все наши мучения, – нет! Да и у меня всё меньше возможности бросать взгляд вперёд: внимания, чтобы отслеживать все необходимые параметры, едва хватает… и уже начинаю чувствовать, что перестаёт хватать. Взгляд едва успевает обежать все стрелки приборов, оценить их магические подёргивания. Остаток внимания целиком сконцентрирован на манипулировании рулями. Я уже не могу, не имею права отрывать глаза от приборной доски, и только какие-то периферийные зрительные анализаторы вдруг отмечают, как мрак вокруг вдруг скачкообразно сгустился.

Догадываюсь: за бортами, должно быть, уже земля – это её чёрный фон зловеще затемнил рассеянное вокруг матовое свечение облаков. Взгляд – вперёд!

Но перед тем как глянуть через лобовое стекло, уцепил глазами лишь прибор скорости: потеря её при заходе на этой «ласточке» с отказавшим двигателем смертельна. Скорость в порядке, но… – чёрт возьми! – впереди одна мура, полосы не видно!

Словно мощная пощёчина напоследок в остекление ударяют струи дождя. Какая же сейчас высота?

Смотрю на радиовысотомер, и сходу не могу себя заставить поверить его показаниям: двадцать метров ровно! Это означает, что при нашем расчётном «по глиссаде» снижении лететь до соприкосновения с поверхностью родной планеты осталось примерно четыре секунды. На всякий случай увеличиваю тягу работающего двигателя и инстинктивно начинаю плавно уменьшать вертикальную скорость.

Взгляд – вперёд! Это моя последняя попытка понять, выиграл я, или проиграл.

Ставка – жизнь!

… И вот он – прямо передо мной: спасительный, непривычно близкий огромный бетонный контур. Единственное небольшое движение ручкой управления на себя – и колёса уже мягко шуршат по полосе…

На рулении ноги становятся вдруг словно ватными. Заруливаю на стоянку и вижу, как нервно курят все, даже совершенно не курившие до того люди. Большинству этих специалистов не раз приходилось участвовать в разборах разных аварийных ситуаций. Но здесь – случай, когда драма разыгрывалась прямо перед их глазами… Аварийного разбора на сей раз не потребуется, достаточно будет моего доклада.

Говорить тяжело. Трудно сходу сообразить, что в такой ситуации второстепенное, где главное. Слова, словно тяжёлые камни, с трудом вываливаются из пересохшей глотки…

ноябрь 1990 г.

Александр ГАРНАЕВ:

До сих пор ещё ни разу за всё время моей работы на микояновской фирме – а тому уже без малого четыре года – у меня не было перерыва в полётах больше трёх недель. Конечно, даже для моей нынешней лётной деятельности, уже пятнадцатилетней, четыре года испытательной работы в ОКБ – срок небольшой. Но и эти четыре года интенсивных лётных испытаний сконцентрировали в себе громадную нагрузку ярких и драматичных событий, колоритнейших личностей и болезненных потерь, много учёбы, немало необычных полётов.

Да, интересный период сейчас в моей жизни, он во многом соответствует юношеским мечтам. Но что-то меня всё же постоянно тяготит… Что же это за «что-то»? В этом, пожалуй, нужно попробовать разобраться, исповедоваться, поискать ответ…

Сижу на старательно мной отделанной после переезда на новую квартиру кухне. Прихлёбывая из кружки посчастливившееся мне достать пиво «Московское» (несмотря на недавнее изрядное подорожание, хорошее бутылочное пиво и нынче – дефицит), любуюсь из окна на открывающийся с высоты тринадцатого этажа живописный московский пейзаж. Видны десятки зданий: жилых, различных учреждений… По правую руку, за гаражами – торец кирпичного шестиэтажного дома, бывшего штаба авиации Московского военного округа.

Туда немногим меньше десяти лет назад я вошёл в синей парадной форме лейтенанта ВВС с многократно заранее прорепетированным докладом:

– Товарищ командующий, лейтенант Гарнаев прибыл в Ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы!

В ответ, после приветственного рукопожатия, командующий меня сразу же огорошил:

– Ну что, Гарнаев, небось в испытатели метишь? Так и знай – ничего у тебя не выйдет!

И дальше, в ответ на мой недоуменный вопрошающий взгляд:

– Я хороших лётчиков не отпускаю, а плохие там не нужны!

Затем, помнится, последовал пространный монолог про перспективы открывающейся передо мной генеральской карьеры… которая почему-то должна была начаться – как ни странно! – помимо полётов, с ведения мной, лётчиком-истребителем (!), политзанятий с солдатской группой (?).

Политзанятий с солдатами, к сожалению, мне проводить так и не довелось никогда. А вот теперь я сижу на кухне, пью пиво, и к тому же – лётчик-испытатель, хотя и не летавший уже аж три недели!… Тянет на раздумья.

Смотрю на мой бывший штаб, на гордо возвышающиеся над морем крыш Останкинскую телебашню и осветительные фермы стадиона «Динамо», на расстелившуюся прямо под моим окном взлётную полосу пока ещё не застроенного легендарного Ходынского поля… Прямо напротив моих окон уходит на пересечение с основной ВПП «косая» бетонка – именно на эту полосочку 15 декабря 1938 года «тянул» на опытном истребителе И-180 с отказавшим из-за переохлаждения мотором Валерий Павлович Чкалов. Дорого бы он дал тогда, чтобы из кабины своей ставшей безмоторной машины визировать эту косую полосу под таким же углом, как я её вижу нынче из своего окна. Но для этого в том последнем его полёте высоты не хватило…