Рыдания прерывали её голос; но когда Гарлей, еще более обезоруженный её убеждениями, бросился к ней, она быстро уклонилась, выбежала из комнаты и скоро исчезла из виду в конце корридора…

– Вы видели мистера Дэля? спросил Эджертон у Гарлея, который вошел к нему в комнату. – Вы знаете?…

– Все знаю! отвечал Гарлей, оканчивая начатую фразу.

Одлей глубоко вздохнул.

– Пусть будет так. Но нет, Гарлей, вы ошибаетесь, вы не можете узнать всего ни от кого из живущих на свете, кроме меня самого.

– Я беседовал с мертвыми, отвечал Гарлей и бросил на столь роковой дневник Норы.

Эджертон видел как падали эти ветхие, истлевшие листки. Комната была очень слабо освещена. На расстоянии, в котором он стоял, он не мог узнать почерка, но он невольно содрогнулся и инстинктивно подошел к столу.

– Приготовьтесь хорошенько! сказал Гарлей: – я начинаю свое обвинение и потом предоставлю вам опровергать свидетеля, которого я избрал. Одлей Эджертон, я доверил вам все, что только может человек доверить другому. Вы знали, как я любил Нору Эвенель. Мне было запрещено видеться с нею и продолжать мое искательство. Вы имели к ней доступ, в котором мне было отказано. Я просил вас не делать мне никаких возражений, которые считал тогда лишь признаком особенной привязанности ко мне, просил вас уговорить эту девушку, сделаться моею женою. Так ли это было? Отвечайте.

– Все это правда, сказал Одлей, держа руку у сердца.

– Вы увидали ту, которую я так пламенно любил, – ту, которую я вверил вашему благородному намерению. Вы воспользовались этим случаем для себя и обманули девушку. Не так ли?

– Гарлей, я не отвергаю этого. Но перестаньте. Я принимаю наказание: я отказываюсь от прав на вашу дружбу, я оставляю ваш дом, я подвергаю себя презрению с вашей стороны, я не смею просить у вас прощения. Но перестаньте, позвольте мне уйдти отсюда, теперь же!..

При этом Одлей, по видимому, одаренный могучею натурою, едва дышал.

Гарлей посмотрел на него с невозмутимой твердостью, потом отвернулся и продолжал:

– Да… но все ли это? Вы похитили ее для себя, обольстили ее. Что же потом вы сделали из её жизни, оторвав ее от моей? Вы молчите. Я отвечу за вас: вы завладели этою жизнью и разрушили ее.

– Пощадите, пощадите меня!

– Какая участь постигла девушку, которая казалась такою чистою, непорочною, полною жизни, когда я видел ее в последний раз? Что осталось от неё? Растерзанное сердце, обесславленное имя, ранняя смерть, забытая могила.

– О, нет, не забытая, нет!

– В самом деле! Едва прошел год, как вы женились на другой. Я помогал вам устроить эту свадьбу, с целию, между прочим, поправить ваше состояние. У вас было уже блестящее общественное положение, власть, слава. Перы называли вас образцом для английских джентльменов. Духовные люди считали вас истинным христианином. Снимите с себя маску, Одлей Эджертон, покажите себя свету таким, каков вы на самом деле.

Эджертон поднял голову и кротко сложил руки; он сказал с грустным смирением:

– Я все перенесу от вас, вы правы; продолжайте.

– Вы похитили у меня сердце Норы Эвенель. Вы оскорбили, бросили ее. И память о ней не помрачала для вас дневного света, тогда как все мысли мои, вся жизнь моя…. о, Эджертон…. Одлей, Одлей, как вы могли обмануть меня таким образом!.. Обмануть не за один час, не на один день, обманывать в течение всей моей молодости, в пору зрелых лет, так рано начавшихся для меня…. заставить терзаться раскаянием, которое должно было пасть на вас. её жизнь уничтожена, моя лишена всякой отрады. Неужели мы оба не будем иметь возможности отмстить за себя?

– Отмстить? Ах, Гарлей, вы уже отмщены.

– Нет отмщение еще ожидает меня. Не напрасно дошли до меня из гробового склепа воспоминания, которые я только что повторил пред вами. И кого же судьба избрала для того, чтобы разоблачить проступки матери? кого назначила быть её мстителем? Вашего сына, вашего собственного сына, несчастного, забытого, лишенного честного имени!

– Сына!

– Сына, которого я избавил от голодной смерти, а может быть и от чего нибудь худшего, и который за это доставил мне несомненные доказательства того, что вы вероломный друг Гарлея л'Эстренджа и низкий обольститель – под видом мнимого брака, что еще унизительнее открытого проступка – низкий обольститель Норы Эвенель.

– Это ложь, это ложь! вскричал Эджертон, к которому возвратились в это время вся его твердость, вся энергия. Я запрещаю вам говорить мне таким образом. Я запрещаю вам хотя одним словом оскорбить память моей законной жены!

– А, произнес Гарлей, с удивлением:– это ложь! докажите, что вы говорите правду, и я отрекаюсь от своего мщения! Благодарение Богу!

– Доказать это! Неужели вы думаете, что это так легко. Я нарочно уничтожал всякую возможность доказательства по чувству привязанности к вам, из опасения, может быть слишком самолюбивого – потерять право на ваше уважение, которым я так гордился. Напрасная надежда! Я отказываюсь от неё! Но вы начали говорить о сыне. Вы опять обманываетесь. Я слышал, что у меня был сын, много лет тому назад. Я искал его и нашел только могилу. Во всяком случае, благодарю вас, Гарлей, что вы оказали помощь тому, в ком видели сына Леоноры.

– О сыне вашем мы поговорим после, сказал Гарлей, заметно смягчаясь; – прежде нежели я сообщу вам некоторые сведения о его жизни, позвольте мне попросить у вас необходимых объяснений, позвольте мне надеяться, что вы в состоянии загладить….

– Вы правы, сказал Эджертон, прерывая его с особенною живостью. – Вы узнаете наконец непосредственно от меня до какой степени велика была обида, нанесенная вам мною. Это необходимо для нас обоих. Выслушайте меня терпеливо.

Эджертон рассказал все, рассказал про свою любовь к Норе, про свою борьбу с мыслию об измене другу, про неожиданное убеждение в любви Норы к нему, про совершенное изменение вследствие того прежних предположений, про их тайный брак и самую разлуку, про бегство Норы, причиною которого Одлей выставлял её неосновательные опасения, что будто брак их не был законным, и нетерпение, с которым она желала скорейшего объявления о их супружестве.

Гарлей прерывал его лишь изредка немногими вопросами; он стал вполне понимать, в какой степени Леви участвовал в расстройстве благополучия супругов; он угадывал, что истинною причиною предательства ростовщика была преступная страсть, которую внушала ему несчастная девушка.

– Эджертон, сказал Гарлей, едва удерживая порывы негодования против презренного Леви: – если читая эти бумаги, вы убедитесь, что Леонора была более, чем вы думаете, права, подозревая вас и убежав из вашего дома, если вы откроете измену со стороны человека, которому вы вверили свою тайну, то предоставьте самому небу наказать его за вероломство. Все, что вы мне рассказываете, убеждает меня более и более, что мы никогда не выйдем здесь из мрака сомнений и догадок, а потому не в состоянии будем с точностью определить план наших действий. Но продолжайте.

Одлей казался удивленным и вздрогнул; глаза его с беспокойством обратились к страницам дневника; но после некоторого молчания, он продолжал рассказ свой. Он дошел до неожиданмого возвращения Норы в родительский дом, её смерти, необходимости, в которую он был поставлен скрыть эту ужасную весть от впечатлительного Гарлея. Он говорил о болезни Гарлея, которая могла принять очень серьёзный характер, повторял высказанные им слова ревности: «что он скорее согласился бы оплакивать смерть Норы, чем утешаться мыслию, что она любила другого». Он рассказал о своем путешествии в деревню, куда, по словам мистера Дэля, ребенок Норы был отдан на воспитание, и где он услышал, что мать и сын в одно время сошли в могилу.

Одлей опять помолчал с минуту, возобновляя в уме своем все сказанное им. Этот холодный, суровый человек, принадлежащий свету, в первый раз разоблачил свое сердце, может быть, сам того не подозревая – неподозревая, что он обнаружил, как глубоко, посреди государственных забот и успехов на поприще административном, он сознавал недостаток в себе всякой привязанности, сознавал, как безотрадна была внешняя сторона его жизни, известная под именем «карьеры» – как самое богатство теряло для него всякую цену, потому что некому было его наследовать. Только о своей постоянно усиливающейся болезни он не сказал ни слова; он был слишком горд и слишком мужествен, чтобы вызывать сострадание к своим физическим недугам. Он напомнил Гарлею, как часто, как настоятельно, всякий год, всякий месяц, он убеждал своего друга освободиться от печальных воспоминаний, посвятить свои блестящие способности на пользу отечества или искать еще более прочного счастья в домашней жизни. «Сколько я ни казался самолюбивым при подобных убеждениях, – сказал Эджертон – но в самом деле я употреблял их потому более, что, видя вас возвращенным к упроченному благополучию, я мог бы с уверенностью передать вам мои объяснения в поступках прошлого времени и вместе получить прощение в них. Я постоянно сбирался сделать пред вами мое признание и все не смел; часто слова готовы были сорваться с уст, но всегда какая нибудь фраза, жалоба с вашей стороны удерживали меня от этого. Одним словом, с вами были так тесно связаны все идеи, все чувства моей молодости, даже те, которые я испытал, посетив могилу Норы, что я не мог принудить себя отказаться от вашей дружбы и, заслужив уважение и почести света, о котором я мало заботился, я не имел довольно твердости, чтобы идти навстречу презрению, которого должен был ожидать от вас.»