Обед в гостинице Лиммера совершался совсем не так, как ему должно бы было совершаться при встрече отца и сына. Слова Рандаля запали глубоко и производили в душе сквайра неприятное ощущение; оно сообщало какую-то холодность его приему, несмотря на искренность прощения, великодушие, под влиянием которых он приехал в Лондон, С другой стороны, Франк, приведенный в замешательство скрытностью и желанием «не принимать этого обстоятельства слишком серьёзно», казался сквайру непризнательным, неблагодарным.

После обеда сквайр начал напевать что-то в полголоса и говорить довольно несвязно, а Франк – краснеть и беспокоиться. Тот и другой чувствовали себа совершенно стесненными в присутствии третьего лица, и это неприятное положение продолжалось до тех пор, пока Рандаль, с искусством и ловкостью, идущими как нельзя лучше к делу при каких нибудь других обстоятельствах, сам разбил ледяную гору, прикрывавшую беседу, и так умно умел рассеять принужденность, которой сам был виновником, что в скором времени отец и сын были как нельзя более довольны его коротким и ясным изложением дел Франка.

Долги Франка не были, на самом деле, слишком велики: и когда он, опустив стыдливые взоры, объявил половину их, сквайр, приятно изумленный, намеревался уже обнаружить свое великодушие, которое с одного разу открыло бы перед ним превосходное сердце его сына. Но предостерегающий взгляд Рандаля остановил это побуждение, и сквайр, не забывая своего обещания, считал полезным выказать гнев, которого не чувствовал, и произнести угрозу, что если Франк, на будущее время не будет иметь благоразумия и станет увлекаться шайкою лондонских щеголей и мотов, то он принужден будет немедленно взять его из службы, увезти в деревню и занять сельским хозяйством.

– Помилуйте, сэр! воскликнул Франк, очень неосторожно: – да я не имею ни малейшего расположения к сельскому хозяйству. В мои лета и после лондонской жизни деревенская жизнь покажется ужасно скучною.

– Вот что! произнес сквайр, весьма угрюмо.

И вместе с тем он засунул в бумажник несколько ассигнаций, которые намерен был присоединить к деньгам, отсчитанным уже для Франка.

– Так деревенская жизнь покажется для вас ужасно скучною? Это, верно, потому, что деньги там выходят не на глупости и пороки, а на наем честных работников и на умножение народного богатства. Тратить деньги подобным образом вам не нравится: жаль будет, если такие обязанности никогда не будут согласоваться с вашим вкусом.

– Неоцененный батюшка….

– Молчи, негодный! Был бы ты на моем месте, то наверное давно бы срубил все мои дубы и заложил бы все именье, – продал бы его, проиграл в карты. Прекрасно, отлично хорошо! деревенская жизнь ужасно скучна! Так, сделайте одолжение, оставайтесь в городе.

– Мистер Гэзельден, сказал Рандаль, ласковым тоном и как будто с желанием обратить в шутку то, что грозило сделаться серьёзным: – вероятно, вы не имеете желания, чтобы ваши выражения были поняты буквально. Быть может, вы приняли Франка за такого же расточительного молодого человека, как лорд А., который приказал однажды своему управляющему вырубить остатки лесу; и, получив от управляющего ответ, что во всем именьи остались только три дерева – с дорожными знаками, он написал: «деревья эти, во всяком случае, должны быть взрослые, и потому срубить их немедленно.» Вероятно, сэр, вы знаете лорда А. Это такой умница и, в добавок, самый преданный друг Франка.

– Ваш самый преданный друг, мастэр Франк? Нечего сказать, хороши у вас друзья!

И сквайр застегнул карман, в который, с решительным видом, положил свой бумажник.

– Однако, позвольте вам заметить, сэр, сказал Рандаль, с кроткой улыбкой: – лорд А. также и мой друг.

После этого, Рандаль, с таким нетерпением выжидавший удобной минуты переменить разговор, сделал несколько вопросов об урожае хлеба и новом способе удобрения земли. Он говорил умно и с увлечением, но при всем том оказывал величайшее внимание к словам сквайра, знакомого с этим предметом по опыту. Рандаль провел все после обеда в рассуждении о предметах, заимствованных из земледельческих газет и парламентских прений, и, подобно всем наблюдательным читателям, узнал, в течение нескольких часов, гораздо более, чем многие, непривыкшие к занятию, приобретают из книг в течение года. Сквайр был изумлен и как нельзя более доволен сведениями молодого человека и его расположением к подобный предметам.

– Смело можно сказать, заметил сквайр, бросая сердитый взгляд на бедного Франка: – смело можно сказать, что в ваших жилах течет благородная кровь Гэзельденов, и что вы умеете уже теперь отличить бобы от репы.

– Удивительного в этом нет ничего, отвечал Рандаль, простосердечно:– ведь я готовлю себя к общественной жизни; а чего будет стоить человек, посвятивший себя государственной службе, если он не познакомится с земледелием своего отечества!

– Правда ваша, правда! именно, чего будет стоить подобный человек! Пожалуста, предложите этот вопрос, вместе с моим особенным почтением, моему полу-брату. Какую чепуху говорит он иногда в Парламенте по поводу новых постановлений для земледельческого класса!

– Мистер Эджертон имеет такое множество других предметов, на которых сосредоточиваются все его размышления, что мы, по необходимости, должны извинить в нем недостаток сведений к одном только, хотя и весьма важном предмете. Впрочем, при его обширном уме, он, вероятно, рано или поздно, но приобретет эти сведения: он любит силу, а знание, сэр, есть сила.

– Весьма справедливо, прекрасно сказано, заметил сквайр, простосердечно.

Сердце сквайра, намеревавшегося на другой же день отправиться обратно в поместье, при прощаньи с Франком забилось сильнее; оно начинало согреваться чувством родительской любви, и тем сильнее, что Франк все еще находился в весьма унылом расположении духа. Рандаль не хотел на первый раз и в своем присутствии развить в отце отчуждение к сыну.

– Пожалуста, поговорите с бедным Франком, сэр, и, если можно, приласкайте его, прошептал он, заметив слезы на глазах сквайра, подошедшего к окну.

Сквайр повиновался с удовольствием.

– Милый сын мой, сказал он, протягивая руку Франку: – перестань печалиться: все это вздор, не стоит обращать на это внимания. Пожалуста, не думай об этом, забудь, что было между нами.

Франк схватил протянутую руку, и в то же время другая рука его обвилась вокруг широкого плеча его отца.

– О батюшка, вы слишком добры, – слишком добры!

Голос Франка до такой степени дрожал, что Рандаль, проходя мимо его, коснулся его руки; но этим прикосновением выражалось многое.

Сквайр прижал сына к сердцу, – к сердцу до такой степени обширному, что, по видимому, оно занимало все пространство в его широкой груди.

– Милый Франк мой, говорил он, с трудом удерживая рыдания: – не денег мне жаль, но твоя беспечная жизнь сильно беспокоит мистрисс Гэзельден. На будущее время старайся быть побережливее. Ведь ты знаешь, что современем все мое именье будет принадлежать тебе. Только пожалуста не рассчитывай на это: я терпеть не могу этого, – слышишь ли, не могу терпеть!

– рассчитывать! вскричал Франк. – О, батюшка, можете ли вы думать об этом!

–

– Я так доволен, Франк, что хотя слегка участвовал в твоем полном примирении с мистером Гэзельденом, сказал Рандаль, выходя вместе с Франком из отеля. – Я видел твое уныние и попросил мистера Гэзельдена поговорить с тобой поласковее.

– В самом деле? Очень жаль, что ему нужна была подобная просьба.

– Я так хорошо познакомился с его характером, продолжал Рандаль, – что на будущее время, льщу себя надеждой, сумею повести дела твои как нельзя лучше. Однако, какой он прекрасный человек!

– Лучший человек из целого, мира! вскричал Франк, с чистосердечным восторгом. – А все же я обманул его, прибавил, Франк, после минутного молчания. – Мне так и хочется воротиться к нему….

– И сказать, чтобы он дал тебе еще такую же сумму денег. Пожалуй он еще подумает, что ты потому только и казался таким признательным сынком, чтоб выманить от него эти деньги. Нет, нет, Франк, не советую: лучше сберегай лишния деньги, нарочно откладывай понемногу, живи поэкономнее, и тогда, пожалуй, можешь сказать ему, что сам уплатил половину долгов своих. В этом поступке обнаружится большое с твоей стороны великодушие.