Услышав скрип двери, он поднял глаза и увидел свою секретаршу, высокую, не очень красивую, но поражающую своей животной чувственностью девицу. У нее были резкие черты лица и крупная, ширококостная фигура типичной крестьянки. Ван Ас не любил свою секретаршу и даже не давал себе труда скрывать это. Она стояла во главе группы молодых экстремисток, которые требовали оскоплять всех мужчин, вступающих в интимные отношения с женщинами других рас. Ван Ас знал, что пренебрежение, которое он даже не пытался скрывать, как ни странно, породило в ней горячую симпатию к нему. Между ними в самом деле не было ничего общего — даже взаимного притяжения противоположностей. Она не любила думать, не любила читать, не выказывала ни малейшего интереса к тому, что происходит в мире. Закончив рабочий день, она приходила домой, переодевалась и тут же шла на пляж, где вместе с подругами валялась на песке, подставляя лучам солнца натертое маслом тело, так чтобы оно покрылось ровной позолотой загара. Затем они расходились по домам; непомерно много ели, непомерно много пили и предавались плотским утехам, чтобы чувствовать пульс жизни. Так идут дни, почти не отличаясь друг от друга… Он подавил в себе закипающее чувство возмущения всем, что воплощала для него эта девица. В его душе даже шевельнулось легкое сомнение: может быть, он несправедлив к ней, может быть, его негодование порождено одиночеством, сознанием того, что он отрезан от всего мира — и как отдельная личность, и как гражданин страны. Ведь в сущности— если не принимать всерьез ее пропаганду оскопления — она никому не причиняет зла.

— К вам пришел служащий из отдела картотек, — доложила секретарша.

— Он принес все, что нужно?

— У него с собой два туго набитых портфеля.

— Отлично. Угостите его чашкой кофе, и пусть он обождет немного. Если я задержусь у доктора Снеля больше, чем на пять минут, позвоните. Понятно?

— Да, сэр. — Она бросила быстрый взгляд на свои часы и вышла.

Ван Ас поднялся, открыл потайную дверь и, пройдя через узкий коридорчик, очутился перед кабинетом доктора Людвига Снеля, начальника управления внутренней безопасности в провинции Наталь. Постучавшись, Ван Ас вошел. В комнате было не то что прохладно, но попросту холодно: Снель всегда ставил ручку кондиционера в крайнее положение.

Снель был человек высокого роста, костлявый и седовласый, с изборожденным морщинами, словно дубленым лицом. Казалось, он всегда был в полном изнеможении. Только в его необычайно лучистых глазах светилась жизнь.

— Я слушаю вас, Карл.

На какой-то миг Ван Асу почудилось, будто он снова слышит голос Яна Смэтса.

— Вы сказали, чтобы я заглянул к вам сегодня утром, сэр.

— Ах, да.

Снель вытащил какое-то письмо из кипы бумаг, лежавших на столе, и пододвинул его к Ван Асу. Тот взял письмо и, читая его на ходу, подошел к окну. Машинально он повернул ручку кондиционера с «холодно» на «прохладно». Он знал, что речь пойдет об этом письме. Поздно вечером ему звонил личный секретарь министра. Прошла целая неделя после убийства человека, именовавшего себя Хансом Кэтце, но на самом деле оказавшегося Вестхьюзеном, — человеком, которого более года тому назад зарегистрировали «цветным», — но до сих пор в расследовании этого дела не достигнуто никаких результатов. Туземец, который был вместе с Кэтце-Вестхьюзеном, бесследно исчез, и это обстоятельство порождает серьезное беспокойство в стране, з партии и даже в правительстве. Насколько министру известно, в руки полиции попал пропуск этого туземца — Ричарда Нкози. Поэтому министр не в состоянии понять, почему этот туземец до сих пор не задержан. Нескольких заднескамеечников убедили не поднимать этот вопрос в парламенте до истечения недели. Министр предполагает, что этот срок окажется достаточным для расследования.

Карл Ван Ас положил письмо на стол, и Снель небрежным движением водворил его на прежнее место. Он не желает признавать важность этого письма, угадал Ван Ас. Более того, он выражает открытый протест. Ван Ас почувствовал сильную симпатию к Снелю — одному из немногих государственных служащих, которые выросли под руководством Яна Смэтса. В те дни белый человек боролся за нечто большее, чем спасение своей шкуры, — и весь мир с уважением прислушивался к голосу страны, чьим рупором были Смэтс и Хофмейер. Именно потому, что Снель и несколько его единомышленников сравнивают те времена с этими, именно потому, что они не скрывали и не скрывают своего мнения от властей предержащих, их и перевели из Претории и Кейптауна, где они занимали важные посты, в такое захолустье, как Наталь. И вот теперь этот Снель, который некогда сосредоточивал в своих руках больше власти, чем многие члены кабинета, кроме самых влиятельных, вынужден сносить упреки политикана, не видящего дальше собственного носа и защищающего лишь свои корыстные интересы.

— Я полагаю, вам уже известно об этом письме, — пробурчал Снель.

— Да, сэр. Вчера вечером мне звонил секретарь.

— Типичная глупость! — Снель даже не скрывал своего презрения.

— Извините, сэр.

На лице Снеля показалось слабое подобие улыбки.

— Вы тут ни при чем, молодой человек… Интересно, долго ли вы еще сможете— я пользуюсь вашим любимым выражением — «избегать неприятностей»?

— Не знаю, — спокойно ответил Ван Ас. — Думаю, столько времени, сколько мне будет надо.

— Ну что ж… Только не поддавайтесь моему влиянию, молодой человек. В конце концов мы потерпели неудачу: это и привело к нынешнему положению вещей. Мне было бы досадно, если бы я вообще утратил влияние на вас, но каждый раз, когда я говорю что-нибудь неприятное, помните, что мы потерпели неудачу. Если бы не это, они бы не пришли к власти и страна двигалась бы другим курсом.

— Некоторые утверждают, что наш нынешний курс неизбежен.

— Возможно, они и правы, молодой человек. Я только знаю, что во время войны— правда, недолго, всего несколько месяцев — существовало сильное тяготение к единству всех рас. Я был тогда в самом центре событий. Знал все закулисные дела кабинета, ибо участвовал в его заседаниях, а к некоторым из этих закулисных дел даже приложил руку. Но когда наступил решительный момент, я, как и остальные, спраздновал труса. Мы все тогда сплоховали — все, кроме одного. И мы все не решались даже обсуждать существо наших опасений…

— А этот единственный человек, сэр?

Снель покачал головой.

— Члены кабинета не имели права публично излагать свои взгляды. Смэтс категорически запрещал нарушать это правило. И мы все — и правительственные служащие, и политические деятели — подчинялись его требованиям, даже те, кто не разделял его точки зрения или впоследствии отошел от него… С тех пор прошло много времени, и я часто раздумываю: что же, собственно, было причиной наших страхов. И знаете ли, по сей день я не могу дать ясный ответ на этот вопрос. Опасались ли мы полного перехода политической и экономической власти в руки африканцев? В какой-то мере, да. Может быть, мы чувствовали за собой вину и страшились, чтобы они не поступили с нами так же, как мы с ними? Да, и такое опасение у нас было. Может быть, мы отступили перед угрозой хаотического смешения рас? В этом я как раз не уверен. В конце концов цветные обязаны своим существованием прежде всего нам, белым. Мы главные виновники смешения рас, и если мы нуждаемся в защите, то только от самих себя, а не от черных. Никто из нас не предполагал в те дни, что устранение расового барьера неминуемо повлечет за собой массовое смешение рас. Кое-кто лишь сыграл на ревности белого самца, который хотел обезопасить себя от посягательств на белую женщину и в то же время требовал свободы для себя. В сближении с черной женщиной для него было что-то особо волнующее, поэтому достаточно было намека, что и белая женщина может найти что-то особо волнующее в сближении с черным мужчиной. Запретный плод сладок. — Снель улыбнулся задумчивой, мечтательной улыбкой, смягчившей суровое выражение его лица. — Я до сих пор не могу забыть, как меня взволновало сближение с первой черной девушкой в дни моей молодости… В этом было что-то таинственное, недозволенное, обострявшее наслаждение. Думаю, что и теперь все осталось по-прежнему, несмотря на эти глупые новые законы.