Я спросила:
- Ты можешь сделать так, чтобы моей зазнобе не дожить до завтрашнего позора?
То есть уже настоящей пытки, без притворства и сантиментов. Хотя, возможно, одной лишь моей, а Майя-Рена послужила бы зрительницей.
Чем он сам за такое заплатит, меня вовсе не интересовало: каждый решает за себя. Я тоже. Пускай и он тоже.
- Мне привести вон её в чувство, сэнья? - спросил он в ответ. Будто понял, какие подспудные мысли кроются за моими словами: если он, и я, то ведь и она имеет такое же право.
Я не произнесла ни "да", ни "нет". Я сказала:
- Сначала дай ответ, а после можешь спрашивать. Лишь так принято у благородной крови.
- Разумеется, смогу, - ответил он. - У девицы и без того всё на тонкой струне повисло.
А потом сказал - нет, не повторил прежнего вопроса:
- У тебя есть чем заплатить, помимо врождённого аристократизма?
Они ведь знали. Да и мы не прятались под масками, чтобы не усложнять себе работу. Оттого и презирали меня почти как Майю-Рену - вышла из касты, попрала устои. Но и достоинство моё не притесняли. Если ты дворянка, то имеешь право делать что хочешь и твёрдо стоять на этом. Но уж тогда на самом деле будь крепче того камня, что служит опорой земле.
- У меня ныне лишь я сама, - отвечаю. - И моё слово. Вот я его тебе и даю. Когда выйду отсюда - непременно отыщу тебя. И подарю тебе такую же лёгкую смерть, как ты моей Майе. Или любую по твоему выбору.
Заметьте: не "если", а "когда". Дворяне не только разговаривают друг с другом на "ты". Сослагательное наклонение у них также не принято - как некоего рода извилистость...
- Что же, выходи, если сумеешь, - ответил лекарь, - но уж тогда держи слово без поблажек.
В Динане ведь главный интерес - играть со смертью в поддавки. И отношение к ней - не скажу чтобы фамильярное, однако типа "Все умрём - чего уж тут рассусоливать по поводу?"
Вот и он: нагнулся к бесчувственной Майе и вколол что-то в вену. Она только вздрогнула, улыбнулась, словно от неземного счастья. И тотчас затихла.
А назавтра началось. Что конкретно - не скажу, всё было как в огне и тумане сразу. Слова помню, но на подобные вопросы нельзя ответить в подробностях. О шифре, да. О том, какие лица запомнила в школе: помогу ли со словесными портретами. Гнева никто не испытывал: они говорили вежливо, я отвечала кратко и старалась, чтобы по делу. Оказывали уважение своего рода: не оскорбляли без нужды, не повторяли надоевших обеим сторонам вопросов, но и потачки не давали. Если им не удавалось выбить из меня очередное признание - я считалась победительницей, меня даже поздравляли. Вот верно то было или нет, не знаю: сталось бы им и солгать, мне - по нечаянности сказать правду. Ещё врезалось на всю жизнь: "Такую нагую красу не грех и в пурпур одеть".
Лицо мне пощадили. Даже обильную косу кто-то туго переплёл, чтобы не спуталась в колтун. Красота, понимаете ли, - во всех наших землях дело святое. И, если вдуматься, никто не превышал необходимой силы воздействия...
Когда же со мной, наконец, закончили - да не так уже, думаю теперь, нужны были моим палачам цифры и факты, - то уволокли в нижние этажи. Pace. Покой. Покойся в мире. Не слыхали разве? В ренессансной Италии так называли самые глубокие темницы, откуда уже никого не выводили - только бросали пищу через окошко. А уж куда попадёт, на сухой камень или в протухшую лужу - дела мало. Вода, считалось, в камере имеется своя - роса на стенках. И воздух - тонкой холодной струёй из щели под высокими сводами...
V. СЛАДКИЙ ГЛОТОК ВОЛИ
Та-Циан очнулась, критически обозрела подопытных. Дети вроде бы слегка усохли, но тела, когда взялась перетаскивать на их матрас, показались чуть тяжелее - или она ослабела, изливаясь в угодливо подставленный сосуд.
- Вот нервишки ни к чёрту, - проворчала под нос. - Уж не лезет, а туда же - потребляют...
"Рассказывать ли им вот прямо сейчас о моих подозрениях? - подумала. - Явно способны уловить и, возможно, даже переварить без особого напряжения принимающих ёмкостей. Но будет не в пользу - как излишек, например, сахара".
В самом деле: если разобраться, место заточения более всего напоминало келью отшельника. Ручейки влаги, что струились по камню, стекая в специально высеченный желобок, нисколько не пахли гнилью. Куски грубого чёрного хлеба в холщовой обёртке дня через два наловчились попадать из окна-вертушки прямо на нижнюю ступень лестницы. Лоскуты служили своего рода календарём: кормили девушку раз в сутки. Но и грели неплохо, будучи собраны в груду на лежанке, торчащей из стены. Ими же, влажными, можно было обтирать и массировать ноющую спину и руки до плеч. Сквозило сильней всего над местом, где невольный постоялец инстинктивно стремится справлять естественные надобности. Получилась недурная вытяжка.
Оттуда же доносился смутный шум, который терялся в массивных стенах: разумеется, не уличный и даже не с площадки для выгула заключённых, похожей на перевёрнутое вверх дном решето. Та-Циан почти что нутром чувствовала внутреннюю архитектуру той части древней крепости, где находилась, - словно, побывав в нескольких далеко расположенных друг от друга помещениях, нарисовала внутри себя некий примитивный чертёж и позже дополняла его крупицами более скудных сведений.
Наружный гул то нарастал, то убывал, наконец, исчез, словно, как и зрение, погряз в разбухшей вате. К этому времени корм перестали бросать в клетку, крысы тоже исчезли вместе с надеждой на его огрызки, но девушка на своей лежанке едва заметила перемену.
И тут дверь лязгнула и распахнулась. Кряжистый силуэт возник в ослепительно сияющем проёме. Человек спросил громко и хрипло:
- Ина может сама подняться?
Не дождавшись, сошел вниз и подхватил узницу на руки.
Две вещи, которые не было сил ему сказать: она не ина, потому что и второй нагулыш из неё исчез. Ина ведь, как приучили деревенские, - та, которая исполнила долг перед родом. И нет смысла говорить с ней в третьем лице, как со знатной: если и поняла сейчас его, то с великим трудом.
Но третью вещь она сделала. Сказала тихо:
- Погоди. Я... напишу.
Не кровью по камню, как великая монахиня Хуана де ла Крус: в её норе хватало иных телесных гуморов. На внешней стороне обшитой железом двери - всей влажной и липкой кистью:
Я ВЫШЛА, ЭРДЖЕБЕД.
Эрджебед, мужская форма от имени Елизаветы, - так звали медика.
А её спасителем был как раз тот непостижимый Керм. Неописуемо прекрасный и мощный. (Рост - метр шестьдесят вместе с сапогами, ноги колесом, глубокая вдавленная рытвина посередине лба по самые брови прикрыта шитой золотом тафьёй, сивые кудри стрижены налысо, от крючковатого носа до самых губ, еле прикрытых жидким усом, идут резкие морщины - чисто клещи.)
Каким приблудным ветром занесло полудикого горца вместе с его разбойничьим отрядом - на другой край острова, в когда-то чинный, а теперь постылый и опустелый Эдинер? Отчего именно его люди взялись переворачивать брошенный Замок Ларго вверх дном? Кто вообще дал наводку? Задачка...
Его люди разбили палаточный лагерь посредине заповедника Цианор-Ри, на берегу озера, поросшего знаменитыми огненными тюльпанами. В Сибири нечто подобное называют "жарки", но то вроде как купава. Но какой смысл спорить о названии, когда сам цвет еще даже не в бутоне, одна прошлогодняя привядшая трава? А вокруг озера грязно, весело и построение далеко не как в римском военном лагере. Собственно, и озеро, и замок отстояли от бывшей столицы примерно на треть "конного ристания": верховому отряду не пришлось с налёту одолевать широкие проспекты вместе с извилистыми улочками. По словам Керма, в Дворце Собраний заседало "кой-какое всенародное правительство", а окрестности были заняты войсками красноплащников.
- А мы, Каэта, работаем по договору, - объяснил он с важностью. - Наймиты и кондотьеры. Жалованье нам платят исправно, присягать не заставляют, а слово и безо всяких клятв держим крепко.
