Мать осиротела без отца, а я потерял и их, и себя. Остался только дом, пустой, осиротевший. Мать и отец ушли из жизни, из бытия, где у них были имена. У меня даже имени не было еще. Мать собиралась написать отцу, чтобы он дал мне его. Не судьба! Вот как я ушел из этой жизни, из своего времени, не оставив даже имени... Наш с мамой могилы рядышком. Моя - совсем маленькая, на ней надпись: "Безымянный первенец Периханым и Таирджана". И мир не перевернулся! Не разрушился!

Эй, небеса и земли! Есть ли вы? Если есть, то почему мои крики и стоны не вызывают в вас жалости и сострадания, рыданий и слез? Вы ведь есть, Вы извечны! Если сейчас молчит ваше каменное сердце, то когда же оно заговорит? Говорят, вы справедливы, почему же так затянулся ваш праведный суд?.."

... Прошляк снова сел, обхватив колени. В самый раз было бы пройтись по камере, "потасовать", но тех, кто наверху, наверняка, разозлило бы его "безвинное" прогуливание. Если б он мог походить, размяться, может, удалось бы избавиться от этих мыслей об убитом ребенке, от его обвинений, которые действуют и потрясают гораздо сильнее всех обвинений и приговоров, услышанных им в своей жизни. Чем больше он сидел неподвижно, тем больше как будто ослабевало сопротивление его тела, голос же, от которого болезненно ныло все его существо, усиливался с каким-то нездоровым торжеством...

Отворилось окошко в дверях, и огромные черные руки с крепкими запястьями протянули в него доверху наполненный бумажный базарный пакет.

Прошляк взял его и передал его по назначению.

Тигр со Зверем выложили содержимое пакета между своими матрасами. Здесь были яблоки, груши, мандарины, лимоны, трехлитровый баллон, почти до середины наполненный шашлыком из индейки, а выше осетровым. В этом "подогреве" был еще лаваш и бутылка пятизвездочного коньяка. На горлышке записка - "От братвы из пятьдесят шестой".

- Эй! - позвал Зверь, делая Прошляку знак рукой подниматься к ним, но тут же передумал. - Нет, стой там!

Прошляк был уверен, что к столу его не позовут и ничем не угостят: он был еще черен, не раскрыт и сходки не прошел пока.

- "Сетка" здесь есть?

Зверь держал папиросу в левом углу рта, дым от нее поднимался к его густым, сросшимся, нависающим над глазами бровям. Один глаз он прищурил, скривив и приподняв угол рта с зажатой папиросой. Правый же глаз при этом округлился, как у совы.

- По-моему, быть не должно, - ответил Прошляк.

Тигр, подвинувшись вперед, свесил вниз ноги.

- Не крути! Есть или нет?

- Откуда мне знать?

Зверь тоже опустил вниз ноги, проведя ими перед носом Тигра, и стал поигрывать одной из них. На обеих было написано "Они устали".

Протягивая Прошляку "ксиву", он сказал:

- Читай! Громко, вслух, чтобы мы слышали!

Прошляк внутренне весь напрягся, стараясь держаться спокойно. В такой момент, да еще в таких условиях подавить волнение. Не подавать вида никому не по силам: выдать могло все - и взгляд, и малейшее изменение голоса, движение, жест, а эти двое слишком опытны, чтобы что-нибудь упустить, не заметить. К тому же в руках он держал "доказательства", а это не то, что кто-то там сказал, другие, передавая, прибывшим сверх того, изменили, как хотели, хорошего сделали плохим, плохого - хорошим. Это была сама правда, правда в чистом виде, справка о том, что и как было в действительности, разложенной по часам и минутам.

- Вам не обязательно! Обойдетесь, - Прошляк тоже был не лыком шит. "Гремел" когда-то в свое время, как и они, и у него было прошлое, которым он мог гордиться. "Читай громко, чтобы мы слышали!" - было оскорблением. Они не должны были так говорить, пока ничего не доказано. Своим ответом Прошляк указал им на то, что они не правы. Те промолчали, и Прошляк прочел "Ксиву" про себя.

Все в ней было написано правильно. Это произошло в колонии...

В условленный день предстоящего этапа Воры и Блатные ближайшей округи должны были собраться в "центральном", чтобы дать Яверу звание Вора. Встречу эту организовать было нелегко: в санчасти колонии они провернули дело так, будто бы внезапно тяжело заболели, и им необходимо лечение. "Бабок" на это дело было отпущено достаточно. Подготовка же началась за два-три месяца: "ксивы" передавались только через "братву", переправляемую из одной колонии в другую или отсылаемых на повторное следствие. Услугами "фраеров", "мужиков" и других представителей "массы" пренебрегалось. Из центрального изолятора распределялись, отправлялись во все колонии. Перед тем, как сесть в "воронок", "ксиву", заделанную в целлофан, проглатывали, чтобы во время "шмона" не попала в руки "штатным", и те не узнали о намерениях Воров и Блатных.

Потом, после "севера", целлофановый пакетик с "ксивой" тщательно промывался. Но, случалось, снова проглатывался, лишь бы не попал к "штатным" ни в коем случае. Иначе, за этим стояла смерть, настолько это было серьезно.

Тогда вместе с Явером в колонии находился еще один, более уважаемый и влиятельный "стремящийся" Ваня. Он разбивал споры, определял, кто прав, кто нет в драках и заварушках, разъяснял карточные недоразумения. "Братва", в основном, вокруг него только и собиралась. Большинство сходок проводил он сам, часто находил сырые места в "доказательствах". Даже в сходках, проводимых Явером, "неправых" делал "правыми".

В "общаке" он бы за старшего. Тем, кто сидел в "крытых" или "дальних", посылал "подогрев". Оказывал помощь "чистым ребятам", которых никто не навещал. Словом, у Явера было только имя, ни он сам, ни слова его ничего не значили. Явер чувствовал, что Ваня в центральную пошлет "ксиву" с тем, что Явер - "не достоин", поэтому он передал старшему оперу три тысячи, которые накануне выиграл в карты, чтобы Ваню "опустили".

Когда в очередной раз Ваня сел играть в карты, Явер особым условленным знаком донес на него. В то время, как деньги "в банке" стояли горой, Ваню накрыли и увели в "глухую", туда, где "штатные" допрашивали нарушителей. Скоро оттуда послышался его рев. Этого нельзя было позволять себе. Он должен был терпеть молча, с мужеством "идеалиста" все пытки и мучения.

Потом, во время "развода", его поставили перед всеми. Он еле стоял на ногах, чувствовалось, что держится из последних сил, с трудом собирая остатки сил и воли. На руку ему надели "повязку", позвали одного из самых презренных "козлов" и заставили поцеловаться.

В тот вечер в барак Ваню не пустили, увели в штрафной изолятор, а утром пронеслось - "Самоубийство!.."

Прошляк тяжело поднял голову. Протянул "ксиву" Зверю.

- Держи у себя! - Зверь брезгливо, тыльной стороной ладони оттолкнул его руку. - Ну!.. Не правда?

- Клевета! - ответил Прошляк, постаравшись вложить в свой голос всю силу убеждения, какая у него была.

Зверь вдруг спрыгнул на пол, и Прошляк тотчас же отскочил, прижался спиной к двери, словно его распяли.

- Отойди от двери! - приказал Зверь. - У меня разговор к надзору.

Прошляк не поверил:

- Клевета!

Зверь поднял руку, замахиваясь, и снова отпустил.

- Ладно, об этом потом.

- Клевета! - Прошляк все еще не верил и говорил настороженно.

- Ты знаешь, кто это писал? - с деланным спокойствием спросил Зверь.

Прошляк потянулся вперед, точно готов был проглотить все, что сейчас скажет Зверь, не давая пролиться ни капле, ни словечку.

- Кто?

- Волк! Волк клеветник? - в тоне Зверя чувствовалась уверенность и решительность, пресекающие всякие сомнения.

- Может, кто от его имени, - заикнулся, было, Прошляк.

- Эй! - закричал сверху Тигр.

Прошляк вжался спиной, лопатками в дверь, но для Зверя это не было большим препятствием. Обхватив Явера за шею одной пятерной, он так швырнул его, что Прошляк влетел в "север" вместе с куском черного ситца, которым тот был завешен. Пытаясь выбраться из этого угла, Прошляк услышал разговор Зверя с надзирателем.

- Возьми пока сто, обещаю триста. Чтобы завтра здесь были и магнитофон, и кассета.