Явер лежал, приподнявшись на локте и согнув одну ногу в колене так, что оно находилось выше головы.

- Позовите сюда прокурора, дававшего мне санкцию, - процедил он.

- Из-за этого надо тревожить всех? - гнев в одно мгновение отхлынул от лица Джебраилова, но зло сузились глаза, и в голосе звучал всем понятный намек. Чувствовалось, - он сомневается в том, что Явер затеял все это из такой мелочи.

- И прокурорский надзор! - добавил Явер, не меняя позы.

Джебраилов повернулся к двери, протянул к ней руку и, оглянувшись, сказал:

- Будут в течение часа.

Одна нога его уже была в коридоре, другая в камере, когда он, не глядя на Явера, издевательским тоном спросил:

- Разрешите поинтересоваться, для чего вы вызываете прокурорский надзор к своей светлости?

- С вашего позволения, господин, с уважением к вашей личности должен заметить, что это очень секретное дело, поэтому о нем должны знать лишь высокопоставленные лица.

Одобрение "братвы" Явер ощутил в усмешках, в том оживлении, что прошло по камере, и эти похвалы возносили Явера, поднимали значимость его победы.

Джебраилов же, стоя в дверях, мерил Явера взглядом. Все чувствовали, что этого он так не оставит. В нем клокочет гнев, чаша терпения вот-вот переполнится и ударит фонтаном. Он и сейчас мог что-то сделать, ему это ничего не стоило: у него в ходу было столько приемов, способов, уловок, о которых слышали и видели многие!..

Самым простым было сразу же приступить к "чистке": начал бы он с масс, по одному выводя из камеры всех "мужиков", "фраеров" и "обиженных". Остались бы пять - шесть человек "братвы" и Явер. Этих и уводить отсюда не стал бы. Прямо в камере выбил бы из них бычий рев и мольбы о пощаде. Все это обязательно слышали бы в соседних камерах, потому что перед началом операции Джебраилов заставил бы открыть все "кормушки" и у каждой поставил бы по надзирателю для объяснений: кто кричит (поименно), как и почему.

Так Вор и "братва" лишились бы авторитета. Ведь они не должны кричать, даже будучи под пятой врага, не должны падать перед ним на колени. Колени что голова, дотронулись до пола - их времени пришел конец, рухнуло их царство, пошло прахом владычество, реставрации не подлежит.

И потом, раз они - герои только на словах, значит недостойны ничего воровского.

Джебраилов смотрел на Явера так, как ювелир разглядывает через лупу редкий, непонятный и доселе неизвестный ему камень, стараясь узнать и определить, какой огранке его подвергнуть.

Этот внимательный взгляд не давал Яверу покоя: он понимал, что Джебраилов так смотрит неспроста. Может, Гара Кяляз как-то посвятил начальника или его заместителя в суть дела? Почему же тогда Джебраилов сверлит его взглядом? В нем столько ненависти, что, кажется, дай ему волю, он обратит взгляд свой в молнию, и в одно мгновение сожжет Явера, превратит в пепел. Никогда еще не смотрел на него так Джебраилов. Он просто скользил по нему взглядом, не задерживаясь, не проявляя ни ненависти, ни расположения. А если и останавливался на нем, то не раздирая ему сердце, как дрель с хрустом разбивает попавшийся на пути сучок. "И этот тоже увлечен пока идеей, но рано или поздно, опомнится он,.." - вот что читал Явер всегда в его взглядах.

Так почему же сейчас он ест его глазами? Не потому ли, что отказался от своей идеи? Так, наоборот, его должно радовать то, что Явер исправляется, должно вызывать в нем расположение, симпатию, хотя бы во имя того, чему он служит.

А может, он думает: "И чего этому предателю, этой суке, не сидится на месте? Куда ему бунт поднимать?.."

Явер изо всех сил ударил кулаками по темной спине с решеткой над головой, приговаривая: "подлец!" Отдернув руки, сложил ладони клином, собираясь поднести их ко рту и выдохнуть, задуть боль, как задувают ушибы в детстве, но, решив, что это было бы проявлением слабости, просто встряхнул ими, как бы стряхивая воду.

Боль постепенно утихла, и он снова вернулся к тому состоянию, в которое привел его Джебраилов своими режущими на куски взглядами.

Если бы Джебраилов сказал кому-то из "братвы", что Явер - "сука, сетка", жизнь его закончилась бы прямо здесь, в камере. Вышли бы те, кого он посадил в "гараж", и по воровским законам он должен был "сдать" себя "братве" - карателям, лишаясь при этом права оказывать сопротивление, драться до последнего вздоха, не должен был падать, пока в сознании. Пасть нарочно - это "грех", по их закону не положено.

Пусть даже не теперь, а через много лет, Джебраилов проговорится об этом кому-то из тех, кто на воле, и тогда Яверу не жить. На свободе сколько угодно "идеалистов". Мир для них как большой городской вокзал, куда день и ночь приходят и уходят поезда, "свежие" новости только друг от друга и узнают.

А самого Джебраилова не отодвинут ли в сторону из-за этого? Неужели он захочет все потерять из-за Явера?

Закончив этим свои напряженные думы, он, как лопнувший в воздухе шар, упал на матрас, кашлянув при этом так, словно с грохотом разрядилась старинная пушка, цепями прикованная к земле.

"Взрыв" шара и "грохот" пушки откинули назад тех, кто осторожно выглядывал из окопов в сторону противника - такая тишина воцарилась в камере, что даже слепые, живущие лишь рассудком, не могли бы догадаться, что здесь столько народа. Только вода, текущая в "севере", шумела в тишине, напоминая журчание родника в безлюдной пустыне.

Когда загремели тяжелые железные зарешеченные двери в другом конце коридора, как ужасные страшные звуки из черной глубины пещеры, когда нервно застучали шаги по бетонному полу, все взгляды сосредоточились на двери камеры. Чувствовалось приближение свиты, и в этом хоре шагов по походке узнавались шаги двух высокопоставленных лиц. Шум шагов резко стих перед дверью камеры, словно все разом попали вдруг в какую-то жижу.

Сначала одним ударом открылась задвижка на дверях, потом загремел замок. Показался "прокурорский надзор", за ним Гара Кяляз. Джебраилов вышел вперед и крикнул:

- Встать!

Все встали, лишь Явер не шевельнулся.

Гара Кяляз, указывая на него, спросил у Джебраилова:

- Кто это? Порядка не знает?

Явер лежал на спине, сведя руки под головой и, положив одну ногу на другую, согнутую в колене.

- Знает, - процедил он.

- Почему же нарушает? - поинтересовался Гара Кяляз.

- Потому что преступником себя не считает, - Явер сел. - Это насилие! Наглость! Ведь ни за что!.. - Он ударил кулаком по стене, и от нее отвалился кусок сырой цементной штукатурки. - Это позор! Мы - люди, а не животные! За что нас мучаете? Мы не будем становиться перед вами на колени, умолять вас, просить милости, но... - он поднялся и ногой стал сбрасывать вниз матрасы. - Наше достоинство не связано, как у некоторых, со служебным положением. Мы - не пленные! То, чем нас здесь кормят, не станет есть даже голодная собака! Вши и клопы пьют нашу кровь. - Расхаживая, он продолжал: Настоящие нарушители закона - это вы, причем делаете это каждый день. Ведь, ты смотри, тех, у кого грехов целый поезд, не трогают, а за ерунду, за мелочь тотчас любого другого сажают сюда. А они тоже хотят жить, как и вы. Что вы за господа такие, что побей вы хоть сто тарелок - все будет шито-крыто, а этим стоит до тряпки дотронуться - их тут же в изолятор пихают?!

Где же тут равенство? У тебя - все, а у меня ничего! Каждый из них, даже самый дряхлый, работает больше вас... С утра до вечера трудится, как ишак, а в конце месяца получает зарплату, которая не покрывает одно ваше застолье. По дороге домой раздает долги, но не все, иначе ничего не останется. Скрепя сердце, оставляет немного для себя, покупает того-сего, собирает за стол семью и задает "пир". Хотя, что это за "пир"? Он словно свое мясо ест и пьет свою кровь, да и то пугливо, торопливо, вдруг кто-то явится за своим долгом. Вслух не скажет, а "про себя", наверняка, подумает: "И как он не подавится тем, что ест? Разве не знает, что от себя оторвал, давая ему в долг? Говорил ведь, что в лотерею играю, дети совсем обносились, чтобы было на что купить им чего подешевле..."